Семейный архив

Приехал и живет в Нью-Йорке Абрам Львович Мадиевский, в прошлом главный режиссер Алма-Атинского драмтеатра. В шестидесятых он пытался поставить пьесу Галича «Матросская тишина», но ему не дали осуществить дерзкий замысел... Он звонит, сообщает о каждой моей публикации в «Форвертсе», газета приходит к нам с запозданием...

Понемногу собираются в Америке наши ближайшие, многолетние друзья. Леня и Соня Вайсберги живут в Рочестере, там же — Марийка, их дочь, со своим семейством. В Чикаго — Леня Бродский, сын Миши Бродского, врач, прибывший в США по обмену кадрами и мечтающий здесь остаться...

Знакомства бывают нечаянными, случайными, но среди них возникают и такие, за которые следует благодарить судьбу. Однажды мы были на выставке в художественной галерее. Я остановился перед картинами, выполненными акварелью и гуашью, они были написаны в реалистической манере, но сквозь манеру эту проступал не бьющий в глаза лиризм, проступали душевность, грусть, солнечность... Особенно в картинах из старо-еврейской жизни... Мне показалось, художник был бы прекрасным иллюстратором рассказов из моей книги, о которой я тогда не мог и помыслить...

У стенда, увешанного картинами, сидела молодая женщина, словно сама изображенная на полотне в спокойной, гармоничной манере Рафаэля. Я осторожно, в полвзгляда, посматривал на нее, не решаясь заговорить... Мне всегда казалось, что у еврейских женщин лица несколько грубоваты, черты слишком резки, нервны, сокровенное так и рвется наружу. Но тут все было иначе. В глазах темно-вишневого оттенка, в яблочно-выпуклых, округлых скулах, в ясном, открытом лбе ощущались тишина, покой, уравновешенность, — возможно, лишь кажущиеся... И в зрачках — какая-то глубинная, внутренняя сосредоточенность...

Однако я решился, спросил — не приходилось ли ей работать с издательством, иллюстрировать книги. Да, — сказала она, — там, в Кишиневе...

Через некоторое время они стали для нас в Кливленде самыми близкими друзьями — Саша Брин и ее муж Мариус, носивший испанскую фамилию — Шпанер...

17.

Они уехали из Кишинева в 1990-м, в сущности — не уехали, а бежали: на видных местах развешены были классические, почерпнутые из давней традиции лозунги — «Русских — за Днестр, евреев — в Днестр», «Утопим русских в еврейской крови». Все это происходило спустя 45 лет после победы над германским фашизмом, после того, как отец Саши Брин, выпускник Ленинградской военно-медицинской академии, отвоевал на Восточном фронте, освобождая Румынию, Чехословакию, Венгрию от организаторов Холокоста...

Шла так называемая «перестройка»...

Зато в Америке... Саша осматривалась вокруг — и не могла надивиться. Район, в котором они жили — она, Мариус и трое сыновей — не был особенно фешенебельным, здесь в одном ряду стояли дома и домишки «белых» и «черных», латинос и евреев. Но если в пору ее студенчества подруга тайком, на ушко, сообщала о себе, что она еврейка, то здесь никому в голову не приходило это скрывать. Кресты и полумесяцы на куполах, церкви адвентистов и баптистов, синагоги ортодоксов, консерваторов и реформистов существовали бок о бок. По праздникам и по субботам в еврейских окнах горели свечи; трепетали зажженные женскими руками огоньки менор; могендовиды, сотворенные искусными руками мастеров, украшали нежные девичьи шейки... И Саша впервые почувствовала себя свободной, раскрепощенной... Мало того—способной вырваться из плена, в котором пребывала душа ее всю прежнюю жизнь...

Можно ли представить немецкую литературу без Гейне или Фейхтвангера? Или русскую живопись — без Левитана, скульптуру — без Антокольского? Или Италию — без Модильяни, Америку — без Гершвина и Бернстайна?.. Громадный мир открылся перед Сашей Брин, мир множества красок, страстей, трагедий, и все это находило свой отклик в ее сердце. Но в душе у нее прочно занял уголок истерзанный, исстрадавшийся еврейский народ...

Встань и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях и заборах

Остылый мозг и кровь комками: то — они...

Они... Это о них писал Хаим Бялик в «Сказании о погроме». Это о нас, о наших предках он писал, и о ее, Саши Брин, предках тоже... Она с особенной, колющей сердце остротой ощутила это в Америке. Что-то всколыхнулось в ней, как и в Иосифе Суркине... Она родилась полвека спустя после описанного Бяликом кишиневского погрома, но ей было девять лет, когда ее сестренку, которой было всего четыре с половиной, пронесли мимо с соседнего двора — с разбитым в кровь личиком, и какой-то мальчуган кричал ей вслед: «Жидовка, так тебе и надо...» Сцена эта врезалась в Сашину память навсегда...

В Кишиневе она прожила тридцать три года, там закончила художественную школу, но истинным художником сделалась только здесь. Мы бывали у нее дома, спускались в бейсменд, где размещалась ее «картинная галерея». Сашина бабушка — ее нет, она умерла — по ее словам, как бы продолжает стоять где-то рядом, когда она рисует, и что-то рассказывает, шепчет, припоминает... И то, чего Саша никогда не видела, начинает превращаться в зримость, в реальность. Вот местечко, из которого все мы вышли״. Местечко, родившее прекрасных поэтов, музыкантов, людей науки, мудрых философов и вероучителей... А вот две говоруньи на фоне убогих домишек... Вот восседающий в независимой позе (кум королю...) возчик на двухколесной тележке... Вот «Ньюкамерз» — так называется картина, на которой изображена еврейская семья на возу, нагруженном бедняцким скарбом, с главой семьи, нахлестывающем унылую лошаденку, — борта телеги прогнулись, кривые колеса вот-вот лопнут, рассыпятся, но воз куда-то движется, кнут рассекает воздух, лошадка плетется... Куда? Куда?.. Где он, балабуст, мечтает укрыться от вражды, унижений, кровавых наветов — Вечный Странник, Вечный Жид?.. Он еще не ведает, что там, впереди — Холокост, который ожидает его соплеменников, а то и его самого, его детей... Саша Брин рисует и это — детей в лагере, за колючей, вцепившейся в лохмотья проволокой... О, в ее работах столько горького, тяжелого, но вековечный, неистребимый еврейский юмор, жизнестойкость и жизнерадостность, мудрая и добрая улыбка, с которой всматривается она в этот жестокий, хмурый, неприветливый мир...

Глаз художника, пронизывая поверхность, проникает в суть... У нее есть пейзажи с грустными, заброшенными русскими церковками, увиденными близ Перми, похожими на нищенок на обочине дороги, они ничуть не напоминают о Православной Церкви, в лице своих иерархов благословлявших еврейские погромы. Рисунки зданий и площадей Рима — оборотная сторона медали, на которой вычеканено разрушение Титом Иерусалима. В Санкт-Петербурге, недавно еще громыхавшего антисемитскими речами в Румянцевском садике, Саша с любовью пишет Неву, пушкинские «мосты, повисшие над водами»... Да и в Америке ее привлекли не столько небоскребы, сколько нечаянное знакомство с удивительной парой клоунов, мужем и женой, выступающих в госпиталях перед больными детьми: смех и веселье маленьких, прикованных к своим кроваткам калек служит им ни с чем не соизмеримой платой... И она, Художник, рисует их в клоунских нарядах, с улыбкой от уха до уха... Это Америка?.. Да, это Америка...

Но сердце ее, Саши Брин, как ни парадоксально, принадлежит изгнавшей ее России...

18.

Так же, как и сердце Мариуса, ее мужа... Широкоплечий, медвежеватый, с прячущими ироническую усмешку глазами, был он в Союзе инженером, добросовестным, отвечающим за каждый свой шаг, здесь же он уже десять лет работает простым рабочим на предприятии, выпускающем приборы со стеклами, способными в зависимости от света и температуры менять заложенные внутрь надписи-указатели. Работа нелегкая, но из желания помочь тем, кто не вписался в иные формы американской жизни, Мариус помог многим «русским» устроиться на этом же предприятии. Теоретические знания у него удивительно сочетаются со здравым смыслом. Да, диктатура, тоталитаризм, антисемитизм, ГУЛАГ и прочие прелести советской власти, и не столько советской, сколько партийной... Да, все так... Но когда во время ланча работяги-американцы просили его рассказать, как жилось ему в Советском Союзе, он объяснял: