Раскрепощение

Может быть, все решила эта встреча?

Или, все-таки, главным был газобетонный, лаборатория, куда он вскоре пришел и где все надо было начинать с самого начала?.. В моем блокноте несколько страничек отведено изобретениям, которые сделаны Ройзманом и его товарищами,— кислото-, водо- и морозостойкие мастики, клеи, ныне применяющиеся в строительстве,— я не воспроизвожу эти записи, все равно они постижимы только для специалистов. Суть же в том, что дерзостная, мучительная, захватывающая радость творчества, шевельнувшаяся в нем когда-то, выход и применение нашла именно здесь.

Или то было свойственно молодости — да не только молодости! — азартное, веселое свойство: идти наперекор! То самое, что заставляет вдруг предпочесть асфальту — обрывистую тропку геолога, садам и паркам — антарктическую зимовку, а милому с детства городу на черноморском берегу — степной, раскаленный летним зноем, продутый морозными ветрами, суровый, мужественный, как присяга, Темиртау...

Не знаю, когда, как это произошло, постепенно или в какой-то особенный, трудно уловимый момент — но еще задолго до того как сделаться директором, он ощутил, что этот город — его город, завод — его завод. Что этот город, этот завод — нужны ему, а он — нужен им.

Нужен...

Завидное чувство!

... Я видел его, когда он проводил оперативку, речь шла о выполнении обязательств и о простоях в транспортном цехе, о профилактических прививках от кишечных заболеваний и тормозах на бетономешалках, о приборах для горчицы и перца в столовой и заключении предварительных договоров на рацпредложения. Здесь не было первостепенных и второстепенных вопросов — были менее сложные, их решали в течение минуты, и более сложные — они требовали размышлений, советов, спора.

Я наблюдал за ним на итоговом занятии в философском кружке: он вел заключительную беседу тонко, умно, перекидывая мостики от проблем теории к современной международной обстановке, а от нее — к конкретным заводским событиям. Вел?.. Нет, он не «вел» беседу, он учил думать, мыслить.

На заводе принято: раз в две недели руководители приходят в цеха — с политинформациями, докладами, но каждая такая встреча — это своеобразный отчет о заводских делах, свободный обмен мнений, совместный поиск.

Такие люди, как Гончаренко, Дитц, Фадькин, Прокофьев, как многие другие, на заводе внушают уважение, требуют ответственности за свои слова и поступки, они способны не только учиться, но и учить.

Как-то Ройзман сказал: «Инженеру приходится работать не только с механизмами — с людьми, он должен знать этику, педагогику, психологию, но в институтах...» В этом смысле завод стал для него шестым курсом, здесь он учился скромности, самоконтролю, человечности.

Несколько лет назад, когда пришло распоряжение о сокращении штатов, он первой уволил свою жену.

И увидев, что один из мастеров — кстати, знаток производства, но слишком резкий, грубый, бездушный в обращении — не может найти общего языка у себя в смене, Ройзман твердо заявил ему: «Вам лучше подыскать место в конструкторском бюро».

С комсомольцами он фантазирует над оформлением праздничной колонны («чтобы все видели: идет газобетонный!»), с Гончаренко и Фадькиным изобретает устройство для резки бетона, с группой московских ученых участвует в создании нового вида ячеистого бетона — жаростойкого, этот бетон уже родился в Темиртау, выдержал испытание, уже запатентован в Англии, Франции, Италии...

Кто-то из инженеров жаловался: некоторые рабочие не уважают начальство, подходишь в перерыв — а они продолжают стучать в домино...

Я каждый день видел молодого директора в цехах — перед ним никто не встает навытяжку, его внимательно слушают, ему по-деловому возражают, предлагают свое — с ним есть о чем поговорить...

И мы тоже долго разговаривали в тот вечер, за кофе, и не только за кофе. Спорили. Соглашались. Не соглашались. Разговор был о разном, в том числе и о самом главном, коренном.

Он сказал, понимающе усмехнувшись:

— В жизни — как на производстве: пока внедряется что-то новое — и брак идет, и обнаруживаются просчеты в технологии, и то там, то тут — неполадки... Это неизбежный процесс в пусковой период. А вам хочется, чтобы все сразу...

Я подумал: да, он имеет право на эти слова: вместе с заводом, вместе со всеми его людьми он переживал трудности «пускового периода», тот период уже давно кончился, теперь это передовое, отлично работающее предприятие, в значительной степени — экспериментальная база, лаборатория строительной индустрии всего Казахстана и, пожалуй, даже не одного Казахстана...

Но поскольку речь зашла не только о производстве, спор наш не затихал до полночи.

Он вышел проводить меня к автобусу, вручив на прощанье автореферат своей диссертации: «У нас, инженеров, так принято...» Брошюрка была тоненькой и называлась «Стойкость ячеистых автоклавных материалов в условиях животноводческих помещений». Он сказал недовольно:

— Тема не слишком грандиозная... Да писалось-то как: сядешь к столу — Игорь на колени... Люся в то время техникум заканчивала...

Мы вышли на свежий воздух. Было темно, тихо — в Темиртау рано ложатся, рано встают.

Вот и сейчас передо мной лежит эта брошюрка, но вижу я не ее, а плиты, которые грузят в кузова автомашин в транспортном цехе: они дешевле прежних, способны выдержать высокую влажность, устоять перед воздействием углекислого газа, аммиака, их ждут совхозы — ближние, дальние... Нет, не плиты эти я вижу, а лица — Гончаренко, Дитца, Фадькина... И думаю о споре — теперь уже он кажется таким давним! — со своим приятелем, о вечере у Ройзмана — для меня прощальном. И мне заново вспоминаются слова — уже безотносительно к смыслу, который он в них вложил — о жизни, производстве...

Всякое сравнение хромает, и дело не в том, чтобы заменить одно другим, более удачным. Я хотел рассказать не о производственном процессе самом по себе, не о газобетоне, не о станках, не о болтиках и винтиках — о людях, которых нельзя уподобить не только болтикам и винтикам, но и наисовершеннейшим, наиэлектроннейшим машинам.

Но стоило ли за этим ездить в Темиртау? Разве вокруг нас — не те же люди, не та же самая жизнь?..

Июль 1969

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ ОЧЕРКА «ПОЕЗДКА НА ГАЗОБЕТОННЫЙ»

Предваряя очерк, я сказал, что побудило меня отправиться в Темиртау: спор с Н. На самом деле — не совсем так. Просто после очередной атаки на «Простор», теперь уж не вспомнить — какой и за что, столько их было!..— в редакции решили ради жаждущего нас сожрать высокого начальства обзавестись вполне благонадежным материалом, к тому же — на тему, которой начальство взыскует: о рабочем классе. Поскольку в то время о рабочих говорилось в торжественных случаях только так: «гегемон», «класс-гегемон» и всячески намекалось, что и начальство, как самое высокое, так и не самое, а и то, что пониже,— все равно, раз начальство, то и оно плоть от плоти «гегемона», то есть в ранней юности трудилось токарем (слесарем, шахтером и т. д.) на таком-то заводе (руднике, шахте, в депо), а потом именно «гегемон» определил ему, начальству, управлять страной, питаться в особых столовых и магазинах, жить в особых домах и квартирах, ездить в особые дома отдыха, лечиться в особых больницах и быть в заключение положенным в землю на особом, не всем доступном участке. И потому читать в журнале про рабочий класс, то есть как бы отчасти и про себя, начальство любило. И мы бы отвели нависшую над журналом грозу, опубликовав два-три материала, в глазах начальства оправдывающих наше существование.

Но так как, работая над очерком, я думал не столько о начальстве, сколько о споре с Н. и многом другом, вместо подтверждения своей благонадежности журнал добился новых неприятностей. Рабочему полагалось думать о производстве, не рассуждать, не рефлектировать, подобно подозрительной интеллигенции, быть всем довольным и в дни революционных и государственных праздников выпивать стопку водки — разумеется, под хорошую закусь. В очерке рассказывалось о другом... Но, разумеется, о многом я не мог и мечтать заикнуться. Например, о событиях десятилетней для того времени давности — «беспорядках», «волнениях», «бунте» и даже «восстании», как это по-разному называли в Темиртау. А значит — и о том, какой след эти события оставили в душах темиртаусцев, какое место занимали в наших разговорах на газобетонном... Потому, а также по причине дополнительных и неизбежных ограничителей тех лет, очерк вышел куда более легковесным, чем замышлялся.