Страница 39 из 90
Того же мнения были Галина Васильевна Черноголовина, Павел Косенко, да и Морис...
Я побрился, глотнул "на дорожку" одну или две таблетки мезепама и поехал в Союз...
И вот мы сидели в огромном кабинете Олжаса Сулейменова — пятеро. Хозяина кабинета, первого секретаря Союза писателей, не было видно — вероятно, и он хотел сохранить руки чистыми. За столом — круглощекий второй секретарь, автор известных в республике повестей и романов, и другие секретари — все мы хорошо знали друг друга, долгие годы связали нас или взаимной приязнью или, по меньшей мере, достаточно взаимоуважительным равнодушием. Был здесь и Леонид К., "русский секретарь", как официально именовалась его должность, — когда-то — фронтовик, награжденный тремя орденами Красной Звезды, с чем никак не вязался его всегда поддакивающий начальству характер, его лукавая изворотливость, маскируемая широкими, ко всем в равной мере обращенными улыбками. Вот и теперь он сидел, рябоватый, с маленькими, тревожно бегающими глазками, с широкой улыбкой на узких, как лезвие, губах. И, разумеется, там же, за длинным, предназначенным для заседаний столом, в напряженной позе, упершись острием локтей в полированную столешницу, примостился Ростислав Петров, смиреннейшим, отчасти даже скорбным ликом напоминая икону псевдовизантийского письма, и — Геннадий Иванович Толмачев, несколько раздобревший, одутловатый, но — с темно-русым, простодушным чубчиком-челочкой, очень его молодящим, и в белой — сама свежесть — рубашке с короткими рукавами — "в белой рубашоночке, хорошенький такой..." От обоих отличался высящейся над столом Иван Щеголихин — широкое, потемневшее лицо его с упрятанными под набухшие веки глазами походило на чугунный утюг, черный, с красными, раскаленными прорезями, в которых виднеется угольный жар... Вдоль стены с высокими, выходящими на Коммунистический проспект окнами располагались в ряд стулья, на них, словно на скамье подсудимых, разместились четверо; я радом с Морисом, слева от меня — рыхловатый, с меланхолической усмешкой на лице Павел Косенко, за ним — Жовтис, маленький, бледный, напоминающий взведенный курок. Галина Васильевна Черноголовина, невозмутимая, излучающая спокойствие, тщательно причесанная, скромно одетая, живые темно-вишневые глаза ее смотрели, как всегда, прямо перед собой, однако — с глубоко упрятанным юморком... По правую руку от Мориса с наигранным благодушием скалил желтые, редко расставленные зубы Рожицын — заменив меня в редакции, он теперь заведовал прозой. Вполоборота к нам четверым, на стоящем особняком стуле, расслабленно отваливался к спинке мой давний друг Валерий Антонов...
Нужны ли подробности?..
Сценарий был написан, роли разучены, спектакль отрепетирован. Беда лишь в том, что режиссер переоценил свои возможности — отнюдь не все согласились исполнять им предложенное, т.е. бить себя в грудь и произносить покаянные речи. Тут вышла осечка. Хотя остальные участники спектакля, именуемого секретариатом, справились со своими ролями — ну, не самым превосходным образом, но — справились.
Впрочем, должен сознаться: был момент, когда я повел себя предельно глупо. А именно: после того, как второй секретарь пошелестел перед собой листочками, пересланными из ЦК, и объявил, что секретариат хочет во всем разобраться, поскольку группа товарищей обратилась с жалобой... и т.д., и я возразил, что в ЦК никто из нас не обращался, ЦК обратился к нам с просьбой, чтобы каждый из нас изложил свое мнение по поводу публикации — и только, а уж что до секретариата Союза писателей, то он тут совершенно ни при чем, и Второй, отвечая на это, изменил свою формулировку, придал ей более деликатное звучание: ЦК просил... И секретариат просит... И вышло, что все крайне вежливо друг друга просят, и как же можно отказать тем, кто просит... После всего этого я сказал себе, что — в конце-то концов — собрались здесь давно знающие друг друга люди, и прежде всего — люди, а раз так, то — при желании — они всегда смогут понять один другого, ну — было, ну — прошло, ну — извлечем из этого некий урок и не станем точить ножи и ненавидеть друг друга... Я заговорил, более всего обращаясь к Валерию Антонову, попытался объяснить, что же, по моему, разумению, произошло... То есть я напомнил ему старую историю с Моргуном — разве не мы оба тогда искали справедливости, не оба протестовали против антисемитизма, не были оба обвинены черт-те в чем — в том, что льем воду на мельницу наших врагов?.. Я напомнил, как в шестидесятые известная всем журналистка писала в ЦК Казахстана, требуя покончить с еврейским засильем, — и как всех возмутило ее письмо... Напомнил, как недавно он, Антонов, дал мне прочесть свою поэму "Анти", сказав, что мое мнение для него — решающее, и я был за публикацию... Значит, еще недавно мы верили друг другу?.. Что же случилось? Будем считать, что сделанного не переделаешь, но извлечем необходимые уроки, будем в дальнейшем больше всего остерегаться оскорбить, уязвить друг друга, национальные отношения — страшно болезненная область, чреватая гибельными для всех взрывами...
Я говорил мягко, мягче, чем мне хотелось... Было тихо, пока я договорил до конца. И Валерий Антонов, глядя на меня своими разноцветными — зеленым и голубым — глазами, казалось, меня понял, чувства, владевшие нами в молодости, воскресли, устремились навстречу друг другу... Мне отнюдь не хотелось выглядеть мстительным иудеем, "простим друг друга и обнимемся, братие", мерцало у меня в голове, пока я говорил... Однако сценарий диктовал другое.
Обиженно, зло заговорил Толмачев. К Герту всегда хорошо относились в журнале, а он?.. На кого поднял руку — на гордость нашей литературы, на жертву культа личности — Марину Цветаеву!..
— Позвольте мне, — сказал Морис, — По-моему, Герт ни на кого не поднимал руки. У вас, Геннадий Иванович, свое мнение об очерке, у него — свое, и он имеет на это полное право. Кстати, чтобы его отстоять, Герту пришлось уйти из редакции... Но я о другом. Если уж вы, Геннадий Иванович, такой завзятый плюралист, почему вам было не напечатать очерк целиком, без купюр, снабдив авторитетным комментарием?.. Вместо этого в добрых старых традициях вы препарировали очерк на свой лад, выбросили из него, скажем, упоминание о Каннегиссере и Фанни Каплан, к которым Цветаева относилась с явной симпатией, и оставили только те места, где евреи представлены негативно... Такую Цветаеву вы и преподнесли читателю. Кто и на кого, стало быть, поднял руку на самом деле?..
Примерно о том же, но в ином, академическом стиле говорил Жовтис: компетентность публикации, принятые в мировой практике правила, искажения текста... Необходимость квалифицированного комментария...
— Да ведь мы же дали комментарий!.. — выкрикнул Слава Киктенко, черноволосый, с заросшим черной щетиной лицом, взблескивая черными, самолюбиво-раздраженными глазами. — Прислала материал и прокомментировала его профессор Козлова, из Москвы!
— Кто такая это Козлова? Среди специалистов по творчеству Марины Цветаевой такой не значится. Профессор?.. Да мало ли кто становился у нас профессором — в годы застоя! И малограмотная врезка к публикации, которую вы называете комментарием, лучше всего это подтверждает...
— А разве профессор Жовтис стал профессором не в годы застоя? — ухмыляясь, выкрикнул Валерий Антонов. Раздался смех.
— Уважаемый Александр Лазаревич, студентом которого я был, читал нам курс по фольклору, — через плечо бросил сидевший к Жовтису спиной Толмачев. — Какое отношение имеет он к советской литературе?
— Отчего же?.. Я читал двадцать лет назад курс по фольклору, а кроме того — и девятнадцатый век, и стиховедение, и советскую литературу, и не только читал — мои книги выходили в разных странах...
Толмачев угрюмо воркотнул что-то себе под нос. Молодой — а, точнее, лет десять-двенадцать назад числившийся среди молодых, а ныне вполне зрелый поэт Ш., приятель Киктенко, принялся выкрикивать в адрес Жовтиса упреки в том роде, что и он, и такие, как он, в прежние времена не давали дороги молодым, а теперь покушаются на память Марины Цветаевой... С горестным укором на постном лице, как бы силясь подавить в себе праведный гнев, потек словами Ростислав Петров: плюрализм... перестройка... гордость русской литературы...