Эллины и иудеи

Перед тем, как сесть в электричку, до которой Клейманы нас проводили, я задал Исааку Лемеховичу вопрос, по журналисткой дотошности сверливший меня все время:

— Какие строки в Библии спасли вам жизнь?

— Книга Притчей Соломоновых, глава 24, стих II, — был ответ.

По приезде домой я нашел это место, перечел и раз, и два, и пять...

СПАСАЙ ВЗЯТЫХ НА СМЕРТЬ, И НЕУЖЕЛИ ОТКАЖЕШЬСЯ ОТ ОБРЕЧЕННЫХ НА УБИЕНИЕ?

Если бы каждый из нас ежедневно повторял, просыпаясь по утрам, эти слова, сочиненные тысячи лет назад, но как будто предназначенные для нашего времени... Если бы... Если бы...

68

За столиком, расположенным рядом с нашим, в столовой Дома творчества сидела Маро Маркарян. Потом уже узнали мы, что это известная поэтесса, когда-то ее переводила сама Ахматова, печатал Твардовский... А вначале перед нами была просто маленькая, черненькая, весьма немолодая женщина, с темным — чуть светлее ржаного хлеба — лицом и глубоко упрятанными под брови большими тазами, напоминавшими ночное небо, в котором — ни месяца, ни звезд. Но такая в то лето была рассеяна в воздухе боль за Армению, так походила боль эта на принесенную ветром издалека тревожную, горькую гарь, что маленькую женщину из Еревана словно бы облако окутывала — облако сочувствия, скорби и какой-то всеобщей вины. За что?.. Да за тот же Сумгаит. За то, что мы — жили, ели, спали, ссорились-мирились из-за какой-нибудь ерунды, когда там — убивали... И за убийства те никто до сих пор не ответил. Хотя на недавней XIX партконференции столько слов говорилось о перестройке, о правовом государстве... Каверин — то было последнее лето в его жизни — худой, немощный, с трудом передвигающий ноги по дороге в столовую, поддерживаемый под руку своей секретаршей, у всех на виду обнял Маро и расцеловал — не как принято при встрече или прощанье, а как случается, когда у людей общее горе.

Маро почти ежедневно звонила домой, в Ереван, и в ответ на осторожные наши расспросы произносила: "Там плохо..." В баре, на пляже, во время неторопливых променадов по нижнему вестибюлю только и речи было, что о Баку, Ереване, Карабахе, и все толпились у телевизоров, когда под председательством Горбачева в Москве шло обсуждение конфликта в Закавказье. Ждали взаимопримиряющих решений, справедливых и мудрых, надеялись на авторитет третейского суда — и было тягостное ощущение, что и со стороны никто ничего не решит, поскольку — "и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет..."

В День провозглашения Латвийской ССР мы с женой отправились в Ригу. Нам запомнились в прежние годы толпы народа на площади Свободы в этот день, обрывки доносимых ветром речей, милиция — и в финале тугие струи воды, бьющие из брандспойтов... На этот раз мы увидели поблизости от вокзала будто примороженные к рельсам трамвайные вагоны, вереница тянулась к набережной, к мосту через Даугаву. Наперерез им непрерывным потоком шли празднично одетые люди, в глазах рябило от флагов, знамен, транспарантов... Но наряду с красным было немало — фифти-фифти — черного цвета: черные банты и ленточки, окантовка нагрудных значков. Это было непривычно для нас. И непривычны лозунги, написанные по-русски и по-латышски: "1940 год — начало сталинизма в Латвии", "Пакт Молотова-Риббентропа проложил путь к оккупации Прибалтики", "1940 год — нет хлеба и работы, 1988 год — нет воздуха и воды!" Или, скажем, такое: "Где-то в поселке родном кто-то грустит о тебе..." На Комсомольской набережной, рядом с Домским собором, с трибуны выступали ораторы — партработники, делегаты XIX партконференции, рабочие, артисты, представители экологического общества — по-русски, по-латышски, площадь отзывалась - то возгласами одобрения, то водопадом аплодисментов, глушивших даже динамики. Мигранты, оккупанты... Мы не все понимали, но реакция площади помогала нам — одно почувствовать, о другом догадаться. Залитая солнцем Рига, широкая, слепящая бликами река, многоцветье знамен, одушевленные, будто проснувшиеся лица вокруг... Мы любили Латвию, маленькую и гордую, каждый раз, приезжая сюда, мы бывали благодарны ей — за покой, который она сообщала душе, за ее ласковую, требующую сосредоточенности красоту. Что-то щемяще-близкое заключалось в ее истории, в том, как она, униженная, поставленная на колени, всегда сохраняла свое достоинство. Мы и сейчас были с нею, с Латвией, вышедшей на площадь... Но в какой-то миг здесь, на площади, я увидел не черные, а зеленые знамена... И желтый, с заостренными концами полумесяц... И палки с гвоздями на концах, чащу из этих палок — перед Союзом писателей, тогда, в декабре 1986-го...

Любая медаль имеет лицевую и оборотную стороны. Но что — медаль, отлитая даже из самого дорогого металла?.. В сравнении с живой и такой непрочной человеческой плотью?.. Мы заглянули после митинга в расположенное невдалеке кафе, наскоро перекусили у стойки ароматным бульоном и похрустывающими слоеными пирожками, а когда вышли, рядом с нами оказалась немолодая, просто и строго одетая женщина средних лет, лицо у нее было порядком растерянное:

— Я заметила вас — там, на митинге... Как он вам?.. — Но ей не столько хотелось выслушать наше мнение, сколько высказаться, облегчить сердце: — Выходит, не сталинщина во всем виновата, а — мы — русские?.. Я тут живу с двенадцати лет, больше двадцати — в школе работаю, детей учу, и вдруг — на тебе — мигрантка! Оккупантка!.. Это я — оккупантка?..

Судя по всему, она была потрясена — тем, что и мы видели с нею вместе и что еще не поняли, не торопились понимать...

В то лето 1988 года уже позади были — Алма-Ата в декабре 1986-го, Карабах, Сумгаит... И впереди — Кишинев, Фергана, Тбилиси, Абхазия, Осетия, Баку, Душанбе... Все умещалось на узенькой полоске размером в какие-то несколько лет: пробуждение, проклятия прошлому, рывки к свободе, свету, духовному возрождению — и тут же: кровь, смерть, беженцы... Мутные от всесокрушающей ярости глаза... Как будто мало было этого в прошлом?..

Нас волнуют события столетней, а то и тысячелетней давности, чему тут удивляться: все мы — как атомы проволоки, по которой пущен электрический ток... Но вот парадокс: временами прошлое говорит нам больше, чем происходящее у нас на глазах... Наш друг-ленинградец предложил Исааку Лемеховичу Клейману рассказать в письмах к нему о прожитом и пережитом — так, без всякой практической цели, не рассчитывая на публикацию, просто для себя... Я попросил присылать мне копии. Вот два из этих писем — мне показалось уместным включить их, с разрешения автора, в мою книгу.

69

Письмо первое.

"Дорогой H.H.!

Оглядываясь нынешними глазами на былое, не хочется называть его прошлым: более правильным представляется определить его как — продолжающееся настоящее.

Ранним утром я лежал на своем диване и сосредоточенно думал. За темным крестом оконного переплета висел большой прямоугольник голубого летнего неба. Было одно из первых чисел июля 1941 года. Рига жила спокойной, размеренной, почти мирной жизнью. Позади был кошмар депортаций и суматоха первой недели войны. Шум войны откатился далеко на восток. В городе разрушений практически не было. Все время без перебоев работал телефон, ходил трамвай, работали все городские службы. Продовольственные магазины были открыты. О карточках еще не было слышно, о возможном призыве молодежи на войну — тоже. В полицию вернулась большая часть прежних чинов. В учреждения возвращались служащие, на предприятия — прежние хозяева. Люди занимались огородами, многие отправлялись к родным в деревню, чтобы запастись на зиму продуктами — все же время военное.

Да, были немцы. Дисциплинированные, аккуратные и занятые: они шли на Москву. Свободных помещений — казарм, общественных зданий и пустых квартир для размещения частей хватало. Жителей никто не стеснял.

Но существовала еще другая Рига, к которой принадлежал я. Еврейская Рига жила страхом и наихудшими опасениями. Я уже упоминал, что опасались повальных погромов в период междувластия. Это, пожалуй, было единственное опасение, которое оказалось напрасным. Все остальное стало постепенно сбываться. Петля затягивалась медленно и неумолимо. Свода еврейского законодательства не было. Новые распоряжения объявлялись по одному и почти каждый день — новое. Второго июля ночью арестовали, якобы для допроса, евреев-мужчин. Затем последовала регистрация остальных евреев, затем — желтая звезда на левой стороне груди; через день-два — звезда и на спине: запрет ходить по тротуару; запрет ходить по центру города... Что последует дальше? Этого никто не знал.