Страница 52 из 126
Итог?..
Вот он:
ПРОТОКОЛ ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО
СУДА СОЮЗА ССР
21 февраля 1939 г.
Город Москва
Председательствующий Бригвоенюрист Волков Члены: Бригвоенюрист Голубев и Военюрист 1-го ранга Климовский,
секретарь военюрист 2-го ранга Шишкин.
Марк встал, подошел к плите, пощупал остывший чайник, осторожно, чтобы не разбудить жену, если уснула, высвободил из горки посуды чашку, налил в нее заварки, потом добавил воды из стоявшего на плите чайника, поставил чашку на стол перед собой. Впрочем, он тут же забыл о ней.
...Подсудимый виновным себя не признал. От своих показаний на предварительном следствии отказался, заявив, что эти показания написаны самим следователем, который требовал от него признаний в том, что он является шпионом шести стран...
Марк перевернул страницу:
ПРИГОВОР
Рабиновича Илью Мордуховича подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный и на основании закона от 1.XII.1934 г. подлежит немедленному исполнению.
Сколько раз ни читал Марк этот им самим переписанный текст, в этом месте сердце у него замирало, тело обмякало, становилось бескостым и куда-то проваливалось, падало, падало... Он терялся, не мог сообразить, где он: в Америке, в Москве, в кабинете, где судит «тройка» — его ли, отца ли?.. Уличные фонари погасли. Холодный, пепельно-серый свет ложился на дома, на дорогу. Каштан, росший перед окнами, был неподвижен, его темно-зеленые, сейчас почти черные листья замерли в мертвом предзаревом безветрии.
Казалось, настороженную тишину вот-вот разорвет выстрел...
СПРАВКА
Секретно
Приговор о расстреле Рабиновича Ильи Мордуховича приведен в исполнение в гор. Москве «21» февраля 1939 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том 17 лист 60. Кремирован в МК (Донское кладбище).
Начальник 12 отделения
1 спецотдела НКВД СССР Лейтенант госбезопасности Шевелев
Выстрела не было, только вода из крана продолжала капать. Марк снова отправился в ванную — сделать еще одну попытку закрутить кран или, если не получится, со стороны коридора на время перекрыть воду. В коридоре, когда он нагнулся, из нагрудного кармана рубашки выскользнул на пол зеленоватый, сложенный вдвое листок. Марк расправил его. Это был чек на пятьсот долларов.
Откуда он взялся?.. Скорее всего Бен опустил его в карман Марку, когда подходил к нему первый раз...
13
Марк перекрыл воду, вернулся на кухню и несколько минут стоял у окна. Еще не пели птицы, не прыгали белки, мелькая между стволов и веток, как маленькие рыжие молнии... Марк аккуратно, по линии сгиба, разорвал чек и оба лоскутка вложил в конверт, обнаруженный в папке с отцовским досье. После этого он вышел из дома через дверь, ведущую на бекъярд, туда, где стоял его драндулет эпохи Великой Депрессии.
В доме Гороховских, как и в окрестных домах, еще спали. На лужайке, отделявшей дом от дороги, еще стоял столик для коктейлей и на нем — несколько фужеров и пустых бутылок. Не выходя из машины, Марк вложил чек в ящик для почты на обочине дороги, и проехал немного дальше, вдоль изгибающегося дугой берега пруда.
На зеркально гладкой, литой поверхности воды там и сям вспыхивали и разбегались круги, кое-где на мгновение взблескивала серебристым тельцем глупая, выскочившая из глубины рыбка. Солнце уже вставало, и трава, и раскидистые ивы с мокнущими в воде ветвями, и два-три облачка, неподвижно повисшие в небе, — все имело ало-розовый оттенок, и Марку, глядя на легкую, светящуюся, ало-розовую воду, как всегда, казалось, что войти в нее — все равно что подняться в небо...
14
Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать...
Кто знает, может быть они были правы...
Может быть...
ТРЕЩИНА
Тогда еще не слыхали слова «Холокост», еще впереди были Бабий Яр и Панеряй, а про Массандру знали только то, что там, в знаменитых подвалах, глубоко под землей, хранятся драгоценные столетние вина... Еще многое, многое было впереди...
Для каждого из нас это «многое» начиналось по-своему.
...Все только так ее и называли: Галочка. И дома, и в школе, и в нашей семье — не Галя, не Галка, не Галинка или как-нибудь еще, а только так: Галочка. Или: Галочка Гордиенко. И ей это очень шло. Я бы сказал, что она чем-то напоминала румяный, с хрустящей корочкой пончик с начинкой из клубничного варенья и такой пухленький, такой аппетитный, что и надкусывать его жалко — испортишь лоснящийся маслом круглый бочок... Скорее всего такое «вкусовое», что ли, ощущение осталось у меня оттого, что в ту пору мы были детьми, когда и сладкий пончик, и «эскимо» в серебряной обертке, и стакан ситро с облепившими стенки мелкими пузыриками — все возбуждало восторг, воспринималось как предел счастья... Так или иначе, Галочка была самой красивой девочкой у нас в классе, а по моему мнению — так и во всем мире.
Была она плотненькая, аккуратненькая, с лукавыми ямочками на смуглых от загара щеках и подбородке, с золотистокарими глазами цвета темного гречишного меда. Кружевной воротничок огибал ее круглую шейку, на голове пламенел пышный пунцовый бант.
Мы сидели за одной партой, второй от учительского стола, у окна. Бог знает по какой причине Мария Константиновна («Марь Кистинна», так мы ее звали) посадила нас рядом. Я был в классе самым маленьким, невзрачным, плохо бегал, не умел драться, волосы на моей голове буйно курчавились и отрастали так быстро, что в промежутках между посещениями парикмахерской я походил на взъерошенного вороненка. Вдобавок меня угнетал мой нос отнюдь не идеальных размеров и формы, я хорошо изучил его, глядя в зеркало, боясь, что кто-нибудь застанет меня за этим недостойным мужчины занятием. Словом, куда мне было тянуться за Галочкой!.. Но на уроке моя голова как-то сама собой поворачивалась лицом в ее сторону и оставалась в таком положении, уже не обращаясь взглядом ни к доске, ни к учительскому столу. Заметив это, Галочка морщила нос, прикусывала капризно изогнутую нижнюю губку и, не сводя глаз с Марии Константиновны, исподтишка показывала мне влажно блестевший кончик языка. Меня обдавало жаром. Я опускал голову, я упирался взглядом в тетрадь, я пытался сосредоточиться на каракулях, которые вызванный отвечать ученик выписывал на доске скрежещущим мелом. Но спустя пару минут я снова поворачивался к окну, возле которого сидела Галочка. За окном виднелись заостренные, словно искусно заточенные верхушки кипарисов; над ними, чуть не задевая школьную крышу, плыли-волоклись вязкие, будто из серого ватина, тучи; моросил унылый, нескончаемый дождь, заменявший зимой на юге Крыма редкостный в этих местах снег. Но я не замечал ни кипарисов, ни туч, ни забрызганных дождем, слезящихся стекол. Солнечное сияние золотым ободком охватывало Галочкину голову, волосы, плечи, и я таял, растворялся в его лучах...
Я любил дорогу из школы. На полпути она раздваивалась, Галочке отсюда сворачивать было направо, мне налево: она жила на ливадийском «пятачке», в респектабельном, по тогдашним понятиям, доме, трехэтажном, из серого камня, я — на так называемом «Черном дворе», застроенном кое-как, по южному многолюдном и шумном, здесь в прошлом обитала дворцовая челядь, а теперь — санаторная обслуга и медперсонал, в том числе наша семья. Дорогу же домой я любил оттого, что если утрами, по пути в школу, я мог повстречать Галочку лишь на развилке, то после уроков мы выходили одновременно и я мог провожать ее до самого парадного...