Страница 20 из 126
— Кайф, — сказал Парамонов, опрокидывая новую порцию.
— А, Яков?.. — Он взял с газетки, разостланной на столике, ломтик яблока, кинул в рот, пожевал. И, неожиданно насупясь, уставился на Якова долгим, протяжным взглядом.
— Слушай, Яков, — сказал он, — за что ты меня не любишь?..
— С чего ты взял?.. — сказал Яков, заметив, что Парамонов пьянеет прямо на глазах. — За что мне тебя не любить?..
— Нет, — сказал Парамонов и погрозил ему пальцем, — ты меня не любишь... А я тебя люблю!.. Не веришь?..
— Верю, верю, — вздохнул Яков. — Это всем известно, как ты меня любишь...
— Да!.. — сказал Парамонов. — Люблю!.. Хочешь знать, за что?.. За то, что ты на сердце долго зла не держишь, это раз, и еще за то, что ты не как иные-прочие из вашего брата, которым охота, как той рыбке, и муху съесть, и на уду не сесть!.. Понял?.. Давай еще примем...
Парамонов стал разливать коньяк. Рука у него подрагивала, несколько капель выплеснулось из горлышка и упало на стол.
— Давай я, — сказал Яков и потянулся к бутылке.
— Я сам, — сказал Парамонов и поставил бутылку на прежнее место. — Поехали...
Они выпили.
— Между прочим, — сказал Яков, — ты кого имеешь в виду?.. Каких «иных-прочих»?.. Уточни...
— Ну-ну, — сказал, усмехнувшись, Парамонов и громко поскреб у себя под мышкой, — уже и обиделся... С чего это все вы такие обидчивые?.. Пошутить нельзя...
— Пошутить можно, — сказал Яков. — Только шутки шуткам рознь...
— Ну-ну, — сказал Парамонов, — больше не буду... — Но в глазах у него зажегся злой огонек. — Слушай, — сказал он, кивнув на транзистор, — ты бы приглушил свою тарахтелку.
— Это Поль Мориа, — сказал Яков.
— Ну и хрен с ним, с твоим Полем Мориа, — сказал Парамонов с напором. — Подумаешь!.. В гробу я его видел, этого Поля Мориа!.. В гробу и в белых тапочках!..
Он разлил по стаканам остатки коньяка, сунул под стол пустую бутылку и вынул из тумбочки бутылку «Столичной».
— Будем лечиться!.. — подмигнул он Якову.
Они чокнулись, выпили.
Яков не любил пьяных компаний — мало того, что его самого хмель брал плохо, ему обычно доводилось выслушивать пьяные исповеди и потом развозить не вяжущих лыка друзей по домам... Последнее впрочем на этот раз ему не грозило.
— Ты мне ответь, Яков, только честно, — сказал Парамонов, расставив острые локти и навалясь грудью на стол, — с чего это вас всегда на всяких Полей Мориа тянет?.. Вам что, своих мало?.. Ну там Чайковский или Мусоргский... Или Хачатурян, «Танец с саблями»...
— Ну, я пойду, — сказал Яков, поднимаясь.
— Нет, ты постой... — Парамонов схватил его за руку, стиснул запястье. — Ты объясни: что вы за народ за такой?.. За что ни возьмись — и то вам не так, и это не этак... И все ходите, гундите, ноете, от всего нос воротите... Да еще и других подстрекаете, настраиваете!.. И потому здесь все вам не дорого, что — чужое, не свое!.. Ну, не нравится, так и убирайтесь в свой Израиль!.. Скатертью дорожка!..
Глаза его, и без того светлые, побелели от ярости, сделались, как жесть. Яков напрягся и вырвал руку из впившихся в нее костистых пальцев. Это отчасти протрезвило Парамонова.
— Извини, если что не так... — пробормотал он, взъерошив на макушке рыжие волосы. — Я не про тебя, вот те крест... Да я за тебя, если хочешь знать, и тысячи русских не возьму!.. Чудак ты... Давай выпьем!.. — Парамонов с размаху шлепнул по донышку «Столичной», вышиб пробку, водка струей плеснула в потолок. — За дружбу... На брудершафт!..
— Не стану я с тобой пить, — сказал Яков.
Он шагнул к двери. Парамонов, едва не опрокинув стол, метнулся наперерез, уперся в дверь спиной:
— Не пущу!..
— Не пустишь?..
— Не пущу!.. — Он тяжело, жарко дышал Якову в лицо. — Хочешь — на колени стану?..
Пожалуй, он и вправду с отчаяния готов был грохнуться на колени.
Яков, содрогаясь от злости — в первую очередь на самого себя — отступил на шаг, опустился на табурет.
— Слушай, Яша, — сказал Парамонов, когда они выпили (не на брудершафт, разумеется, этого еще не хватало, да Парамонов и сам тут же забыл о своем предложении), — слушай, иди ко мне в газету. — Он взял со стола яблоко, надкусил, захрустел сочным бочком. — Ставку тебе сделаю поприличней, к тому же — гонорар, командировки... Я ведь знаю, как ты перебиваешься, все знаю... А тут... — Он дружески хлопнул Якова по плечу. — Квартиру тебе выбьем, какую положено, это лично я гарантирую, не все тебе по окраинам мыкаться... Будешь жить, как человек!.. А романы?.. Шишек за них наполучаешь, а сыт не будешь...
— Мне хватает, — бормотнул Яков.
Возражать ему не хотелось, да и Парамонов, казалось, тут же забыл, о чем говорил.
— И потом — ты возьми в толк: русскому-то человеку некуда податься! Ну — не-ку-да!.. Хоть музыку бери, хоть там театр, литературу, науку — сплошь евреи, куда ни кинь!.. Стоит одному куда-то пролезть, закрепиться, тут как тут второй, за ним третий... Думаешь, русским людям не обидно?.. Ведь в своей стране вроде живут, своими руками хлеб добывают, а что выходит?.. А выходит: как уголек рубать или землю пахать, так русский, а как хлебушек с маслом кушать, так еврей!.. А медицина?.. Ты медицину возьми — одни евреи, Абрамовичи-Рабиновичи, вот и здесь — опять доктор Фрадкин!.. А где, спрошу я тебя, Иванов с Петровым?.. Вот то-то, Яша: русский народ — он добрый, но только на шею ему не садись!.. Не-ет!..
Парамонов ударил по столу кулаком, Жиденькая, смастеренная из фанеры столешница громыхнула в ответ, подпрыгнули, звякнули стаканы с тарелками, огрызки яблок и груш, раскиданные по столу, соскочили на пол. Парамонов, матерясь, нагнулся, ловя рукой непослушную бутылку, которая, свалясь со стола, покатилась под койку, водка, булькая, бежала из ее горлышка... Что же ты, сукин сын, тянешь меня в свою газету?.. — металось в голове у Якова. — И кто тебя тянул к доктору Фрадкину?.. Но сейчас было не до того. Яков, уронив табуретку впопыхах, опустился на четвереньки, помогая Парамонову овладеть бутылкой... В этот момент в дверь забарабанили, да так, что задергалась, затрепетала хиленькая железная задвижка. Яков выбрался из-под койки, поднялся с колен, отворил дверь.
— Это вы что это в больнице да кабак такой развели?.. — грозно ахнула пожилая санитарка с ведром в одной руке и шваброй в другой, озирая кавардак, царящий в палате. — Это где вы это находитесь?.. Кто разрешил?..
За ее спиной виднелась та самая кукольная сестричка (теперь Яков знал, звали ее Виолетта), наверное, не решавшаяся действовать на собственный страх и риск.
— А мы камни гоним, — объяснил Парамонов, ничуть не смущаясь. — Нам доктор Фрадкин велел. — Торопливо набросив на плечи пижамную куртку (оба, разгорячась от выпитого, давно сидели в майках), он с невинным видом пытался укрыть в ее складках злополучную бутылку.
— Вот именно, — подтвердил Яков, от стыда с ног до головы покрываясь жаркой испариной. — Доктор Фрадкин рекомендовал... Любым способом...
— Ишь, «любым способом»!.. — подхватила санитарка негодующе. — Им, значит, из уважения отдельную палату выделили, а они свиничают!..
Сестричка строго поджала румяные губки и пообещала обо всем доложить дежурному врачу.
8
На другой день утро выдалось мглистое, пасмурное. Горные вершины, обычно сиявшие сахарной белизной, затянуло сизыми тучами, временами накрапывал дождь. Воздух в лесу, пропитанный хвойным духом, был сырым, загустевшим. Якову бежалось тяжело, пот катил с него градом. После затеянного накануне «лечения» (оказавшегося, кстати, безрезультатным) в голове стоял туман, виски ломило, сердце прыгало, как подвешенное на шелковинке, готовой вот-вот оборваться. Но Яков продолжал бежать, словно наказывая себя за вчерашнее. При одной мысли о давешней пьянке Якова охватывала тошнота, особенно когда ему вспоминался разговор с Парамоновым. Он и дорожку в лесу специально выбрал такую, чтобы не встречаться с ним...