Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 35 из 51



 – За что же он его так? – удивился Денис.

 – Какие-то старые счеты, – пожал плечами Крафт. – Ну и самая простая зависть. Биддл себя считает куда более крупным государственным деятелем. А у Джексона здесь все больше – машина, офис, дом… Как говорит Биддл, для того, чтобы Джексон прислушался к кому-либо, кроме себя, его надо хорошенько треснуть по башке. Вот он его и треснул с помощью Лоуренса…

 – Черт подери, Джексону надо забыть свои манеры провинциального адвоката и вспомнить, что перед ним чванливый самонадеянный гангстер, которому наплевать на весь мир, – прикончив свой виски, выпалила Пегги. – Иначе он так и останется посмешищем.

 – Может, ему стоить достать из кармана своих брюк пистолет и пристрелить гада? – усмехнулся Ребров. – Помните, как предлагала Марлен Дитрих?

 – Во всяком случае, это было бы полезнее, чем его надувание губ, – не моргнув глазом ответила Пегги. – Потому что Геринг уже позволяет себе потешаться над ним, а значит, над победителями.

 – Конечно, судья Лоуренс мог бы остановить Геринга, если бы опустил свой молоток председателя не на стол, а на лоб Геринга, – хитро прищурился Крафт. – Но для этого наш лорд староват и старомоден.

Только небольшая часть немцев – политические заключенные, противники национал-социализма – рассматривали военное поражение Германии как освобождение, отмечали журналисты. Для подавляющего большинства это было крушением и катастрофой. Образ врага, созданный национал-социалистской пропагандой, продолжал оказывать на них свое воздействие. Страх перед Красной армией был чрезвычайно велик. Многие бежали на Запад, немецкие солдаты стремились попасть в плен к англичанам и американцам. Даже если бы русские, по словам немецкого исследователя Эриха Куби, вели себя как «небесное воинство» или как ангелы, это вряд ли могло изменить позицию немецкого населения.

Глава IX

Последний друг

Уже стемнело, когда Олаф подошел к одному из бесчисленных домов в центре Нюрнберга, от которого остались только стены. Американцы и новоявленные немецкие полицейские и днем-то не жаловали такие места, в которых клубилась своя жизнь, а уж с наступлением темноты они и вовсе не совали сюда свои носы.

Он спустился в подвальную комнату, где на грязном ободранном диване в углу дрых, свесив руку на пол, Гюнтер Тилковски. Он именно дрых, потому как, судя по количеству разбросанных бутылок, был смертельно пьян. Слава богу, он не храпел. Это было бы совсем отвратительно.

Олаф взял единственный стул, обмахнул сиденье перчатками, которые сжимал в руке, и устроился в паре метров от Гюнтера. В этом заросшем многодневной щетиной лице лишь с великим трудом можно было отыскать черты его лучшего друга со школьных времен Гюнтера Тилковски. Даже если бы у Олафа был брат, он бы не мог быть ему ближе и дороже… А уж таких солдат, как Гюнтер, он встречал в своей жизни лишь несколько, а видеть ему пришлось их очень много. Глаза Гюнтера вдруг открылись и уставились на Олафа. – О, мой преуспевающий друг Олаф Хольт пожаловал! – без всякого удивления с пьяной усмешкой прохрипел он. – Извини, что принимаю тебя в таком дерьме… Зато у меня есть виски. Ты же теперь любишь виски, Олаф? Твои друзья-американцы научили тебя любить это пойло? Может быть ты теперь предпочитаешь его с содовой?

Олаф слушал друга молча. Он понимал, что ему надо выговориться, выплеснуть накопившуюся злость и разъедающие душу обиды.

Гюнтер спустил ноги на пол.

 – А знаешь, через кого я достал виски? Через Курта… Ты помнишь Курта, нашего с тобой одноклассника? Красавчика Курта? Он еще лучше всех метал ножи? А теперь Курт – большой человек, он швейцар в ресторане, куда немцам вход запрещен. Он стоит у двери в ливрее и открывает двери перед американскими и английскими победителями. Я видел, как он работает, наш друг Курт. Я видел его взгляд, Олаф! Это взгляд в никуда, даже не в прошлое… Просто в никуда.

 – Он же потерял руку, – негромко сказал Олаф.

 – Да, правую, теперь ему нечем метать ножи. А пустой рукав его замечательной ливреи теперь заправлен за ремень. Левой рукой он открывает и закрывает двери перед нашими хозяевами. Как автомат – открыл, закрыл… И за это он получает свои гроши. Его выпотрошили, Олаф! От него ничего не осталось!

 – Кстати, вот, – Олаф достал из внутреннего кармана бутылку коньяка. – Французский.

Гюнтер брезгливо поморщился.

 – Ну да, как теперь выясняется, мы и французам проиграли войну… Теперь и они нас судят.

Мгновение поколебавшись, Гюнтер протянул руку и буквально выхватил бутылку из рук Олафа. Вытащив пробку, тут же принялся жадно пить. Кадык его ходил ходуном, коньяк растекался по подбородку, тек по волосатой шее на грудь. Олаф брезгливо отвел глаза. Когда он снова посмотрел на Гюнтера, по лицу того гуляла пьяная усмешка.

 – Как ваш план? – быстро спросил Олаф. – Помнишь, ты рассказывал про захват заложников во Дворце юстиции?

 – Наш план? А тебе-то он зачем, а?.. А впрочем, какая разница! На днях идем на штурм! – Гюнтер победно поднял руку с бутылкой.

 – Ты не в таком состоянии, чтобы идти на серьезное дело, Гюнтер, – серьезно сказал Олаф.

 – Зато умирать в таком состоянии самый раз.



 – Но стоит ли умирать, если война кончена?

 – У тебя есть другие предложения?

 – Жить. И бороться. Но по-другому.

 – Зачем ты пришел, Олаф? – вдруг совершенно трезвым голосом поинтересовался Гюнтер. – Тебе что-то надо… Но что я могу тебе дать, кроме воспоминаний о том, какими мы были?

 – Я хочу, чтобы ты отменил операцию.

 – Поздно, – махнул рукой Гюнтер. – Дай зачем?

 – Слушай, Гюнтер, кого вы собираетесь спасать? Ради кого хотите рисковать жизнью? Я вижу этих людей на скамье подсудимых каждый день и все время думаю: как мы могли подчиняться этим ничтожествам?!. Они уже разрушены, уже изъедены червями, но изо всех оставшихся жалких сил цепляются за свою жизнь. И больше ни о чем не думают. Даже если вы освободите несколько человек, они ни на что не способны!..

 – Но ведь ты же защищаешь их там, во Дворце юстиции? Ты же адвокат!

 – Я защищаю не их, а Германию и немцев. Я старюсь отделить их от Германии и немцев.

Гюнтер опять основательно приложился к бутылке, и Олафу вдруг показалось, что он не пьянеет, а наоборот, становится как будто трезвее.

 – Ты думаешь я не понимаю, что такое Гесс и Кальтенбруннер? – сплюнул он прямо на пол. – Но я не остановлю операцию, Олаф.

 – Но почему?

 – Не могу. Потому что эти ребята, которым я согласился помочь, Гизела и ее друзья, они не откажутся… Гизела была в «Гитлерюгенде», она – blitzmadchen.

 – Из девочек, которых специально обучали стрельбе из скорострельного оружия. Причем по живым мишеням…

 – Вот именно. Так что отговорить ее мне не удастся… Они до сих пор верят в фюрера… А если я попробую приказать ей ничего не предпринимать, она просто пристрелит меня. У них горят глаза, Олаф, как горели они когда-то у нас с тобой. Они мечтают пожертвовать собой, и смерть их не пугает. Мне даже кажется, что они просто сами хотят умереть, видя, что происходит вокруг. Бедные дети!

Олаф встал, прошелся по подвалу, зло пнул оказавшуюся под ногой пустую бутылку.

 – Есть другой выход, – наконец, сказал он. – Их можно спасти от ненужной никому гибели.

 – Как?

 – Сдать американцам.

Гюнтер в изумлении уставился на него.

 – Да-да, и не смотри на меня как на предателя. Американцы их просто арестуют на какое-то время, и жизнь их будет в безопасности… Я думаю, они отсидят совсем немного и их выпустят – их просто не в чем будет обвинить. Ведь они пока ничего не успели сделать.

 – А какую судьбу ты приготовил мне?

Гюнтер смотрел на друга мертвыми, застывшими глазами.

 – Ты тоже можешь сдаться американцам. Если для тебя это не выход, можешь уехать из Нюрнберга, оставив мне адреса и список группы.