Банкирша

Мише нужен был скандал. Он надеялся получить информацию, для чего стремился вывести меня из равновесия, считая, что, потеряв над собой контроль, я сообщу ему что-то важное. План сорвался, и теперь он лихорадочно придумывал новый.

— Ну все. Ты у меня побывал. Теперь уходи.

Троицкий послушно встал и задумчиво покачался с пятки на носок.

Несмотря на невысокий рост и явно избыточный вес, выглядел он неплохо. Да нет, выглядел он хорошо: был молод и привлекателен. Некоторая нервозность не портила его. Наоборот, окрашивала румянцем бледноватые щеки.

Я так ненавидела его, что могла оставаться спокойной в его присутствии. Ничто не могло ни убавить, ни прибавить силы моему чувству.

Миша колебался, и в какой-то момент я испугалась, что он и впрямь уйдет. Этого нельзя было допустить, и я, стремясь вызвать в нем чувство протеста, еще нажала на него:

— Уходи! И запомни: ты был здесь в последний раз. Больше тебя в мой дом не пустят.

— Почему это? — вскинулся Троицкий, обрадованный возможностью продолжить разговор в тайной надежде вызвать меня в конце концов на скандал.

— Ты знаешь.

Я пошла навстречу его желаниям и дала втянуть себя в перепалку.

— Ты что, по-прежнему носишься с этим бредом?

— Что ты называешь бредом? — все больше втягивалась я, словно нехотя поддерживая разговор.

На самом деле я, кажется, впервые в жизни так тщательно подбирала слова. Миша должен был сказать и услышать то, что я хотела. И при этом думать, что драма разыгрывается по его сценарию. До поры до времени. Он так и думал, поэтому, дразня меня, насмешливо выговорил:

— Твою идею, что я убил свою жену.

На мгновение я выпала из кадра, не в силах проглотить простую фразу, произнесенную столь обыденно, и молчала, глядя прямо в его гладкое, красивое, несколько женственное лицо. Миша тоже смотрел прямо на меня и что-то увидел, потому что в его зрачках мелькнул страх и убавилось уверенности в голосе.

— Я не убивал Лялю. И никто не убивал. Она умерла от болезни.

— Или от укола…

— Чушь! Лекарства прописаны врачом.

(Да. О враче я почти забыла. Что там Милка накопала?).

— А дозировка?

— А что дозировка? — Он затаился.

— Сам знаешь…

— Нет, я не знаю.

— Зачем ты пришел? Еще раз услышать, что я считаю тебя убийцей своей дочери? Считай, услышал.

— Ты сумасшедшая.

— Нет.

— Да. Твое место в дурдоме.

— А твое в тюрьме.

Он начал заводиться, но еще сдерживался.

— Это ты устроила заметку в газете?

— А если не я?

— Тогда кто?

— Кто-то, кто думает как я.

— Твои придурочные подружки?

— А если нет?

Я откровенно дразнила Мишу, и он попался. Его лицо побагровело, глаза вытаращились.

— Кто же, если не вы?

— Видимо, существуют люди, которым происшедшее кажется подозрительным. Я их не знаю, но обязательно познакомлюсь и тогда…

— Что тогда? — зашипел он побелевшими от бешенства губами и сжал кулаки. — Никто ничего не докажет. Никогда.

У меня закружилась голова. Если то, что я услышала, не признание… Лялька, Лялька, доченька, девочка моя.

Я на мгновение закрыла глаза, открыла их и, глубоко вздохнув, покачала головой:

— Я тоже так думала. — Голос плохо слушался меня.

— А теперь не думаешь?

Ему почти удалось справиться с собой. Это помогло и мне взять себя в руки. Я еще раз глубоко вздохнула.

— Когда я думала, что тебе удалось «идеальное» убийство, — словно не слыша его, продолжала я, не отводя глаз от своих сцепленных на столе рук, — даже тогда я поклялась себе, что ты не останешься безнаказанным. Газетная заметка — пробный шар. Я поделилась бы своими подозрениями со всей страной через газеты, журналы, телевидение… Я употребила бы все деньги моего мужа, его влияние, связи, всю свою энергию, чтобы вбить в головы людей твой образ женоубийцы. Ты бы ездил из города в город, из страны в страну, но везде на тебе было бы клеймо подозреваемого в убийстве.

Я подняла на него глаза и увидела, как он напуган.

Он снова сел в кресло. Но сейчас он рассыпался от страха, распался на отдельные фрагменты. И я добила его:

— Но теперь ничего этого не понадобится. Твое преступление перестало быть «идеальным». У него есть свидетель.

Его лицо обрюзгло, постарело и дрожало, как холодец. Он пытался что-то выговорить, но из его полуоткрытого рта вырвался только хрип.

— Этот свидетель — моя дочь. Она передала мне привет с того света. И теперь твоя песенка спета.

Его страх достиг такого уровня, что сделал его безрассудным. Он боролся с желанием поверить мне.

— Это бред! — Мужчина подобрался, подался вперед. — Если бы ты могла, ты бы уже звонила в милицию.

— Я позвоню. Обязательно. Теперь я знаю, где находятся доказательства, и как только получу их, для тебя все будет кончено.

— Ты лжешь! Тебе нравится пугать меня.

— Чего тебе бояться? Если ты не виноват…

— Прекрати, — тихо попросил он. — Где твои дурацкие доказательства?

— Конечно, в ее сейфе в Сигма-банке, — рассмеялась я.

— У нее не было сейфа, — неуверенно возразил Миша.

Я промолчала. Через некоторое время он спросил, все еще не веря мне:

— Откуда ты знаешь о сейфе?

— От Ляльки.

— Ты знаешь шифр?

Он мне поверил.

— Скоро узнаю. — Я словно случайно скосила глаза на стоящую на письменном столе фотографию. Я сделала это не в первый раз. И Миша тоже не в первый раз проследил за моим взглядом. Но в его глазах не мелькнуло ни искры интереса.

Ну что мне теперь, пальцем, что ли, тыкать?

Я еще раз покосилась на фотографию, перехватила Мишин взгляд, смутилась, поспешно отвела глаза и попыталась закрыть фотографию спиной.

За пятнадцать лет до происходящих событий Лялька и несколько ее друзей-второкурсников после стройотряда решили недельку отдохнуть у нас в деревне. Я поехала с ними их кормить.

Это было веселое время. С первой минуты ребята затеяли игру в детективов, все время прятали (прятались) — искали, устраивали тайники.

Самым лучшим был Лялькин тайник на голубятне. Чтобы достичь его, надо было залезть на самый верх голубятни и, придерживаясь за перекладину, вытянуться во весь рост, повиснув на высоте третьего этажа, и сунуть руку под стреху. Трюк был непростой и отнюдь не безопасный. Перекладина держалась на ржавых болтах, а у подножия голубятни лежала невесть откуда взявшаяся бетонная плита.

Этот тайник был предназначен только для Ляльки и Миши. Тогда начинался их роман.

Я подсмотрела, как они тайком от остальных пробирались на голубятню и, зависнув над бездной, лезли под стреху, и потом обливалась холодным потом, представляя, что будет, если вылетит болт из перекладины, когда Лялька, держась одной рукой за ненадежную перекладину, другой полезет под стреху.

Миша наконец обратил внимание на мои маневры и теперь с интересом смотрел на фотографию. Она была ему знакома и сделана пятнадцать лет назад.

Мы с Лялькой стояли и смеялись. За спиной у нас высилась голубятня.

Снимок хранился у Ляльки. Он нравился нам обеим. Я хотела его забрать, а она не отдавала.

В день похорон я видела его на столе у Лялькиной постели. Видимо, он был среди тех фотографий, в которых Лялька искала утешения в свои последние дни. А потом Клара отдала его мне.

Ремонт в Доме малютки закончился и удался на славу. Стены вместо привычной масляной краски были оклеены бело-голубыми обоями, грязно-коричневый линолеум на полу сменило утепленное моющееся покрытие серого цвета.

Кроватки сделали на заказ на мебельной фабрике в Рязани. Рабочие, насидевшиеся без работы и зарплаты, взялись за дело с охотой и любовью. А уж когда узнали, для кого кроватки, постарались на совесть.

Геннадий, помогающий фонду в качестве юриста, нашел возможность достойно оплатить работу. У рязанских мебельщиков был праздник. У маленьких социальных сирот тоже.