Семейный круг

Нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы поддерживать в себе качества, которые не ценятся в окружающей среде. По возвращении в Пон-де-Лэр Луи Эрпен в течение нескольких лет продолжал по вечерам заниматься: читал, делал выписки, — и переписывался кое с кем из товарищей, ставших теперь педагогами или инженерами. Отбывая воинскую повинность в Руане, в 39-м пехотном полку, он влюбился в Жермену д’Оккенвиль. Девушка происходила из семьи мелких нормандских дворян, владельцев небольшого замка между Пон-де-Лэром и Лувье; зиму они проводили в своем особняке на улице Дамьет, в Руане. Крах «Всеобщей компании» в 1882 году разорил это семейство, и замок был продан. Их дочь, красавица, обладала чарующим голосом. Товарищи по полку, знавшие о любви Луи Эрпена к музыке, ввели его в этот дом. Луи пел с Жерменой дуэты. Она без труда покорила его. Когда он сказал отцу, что хочет жениться на ней, господин Эрпен страшно разгневался. Девушка была бедная, и ее семья не располагала никакими связями в промышленном мире. Зато для барона д’Оккенвиля этот неравный брак представлялся якорем спасения. Но взять в жены девушку за пределами Трех Городов, — пусть это будет даже Эврё или Руан, — называлось в Пон-де-Лэре «жениться на чужой», и подобное прегрешение молодым людям прощали нелегко. Жермена была так дивно хороша и так решительна, что у робкого Луи Эрпена достало мужества настоять на своем. После трехлетнего ожидания, уже в двадцатипятилетнем возрасте, он наконец добился согласия родителей.

Это усилие воли, казалось, до дна исчерпало его энергию, и он уже не мог противостоять окружающей среде. После женитьбы он погрузился в ту однообразную, размеренную жизнь, какая требовалась от всех обитателей Пон-де-Лэра. Его политические убеждения — в молодости опасные (один из радикально настроенных преподавателей внушил ему благоговение перед Жюлем Ферри [10]) — со временем стали соответствовать роду его деятельности и светским успехам жены. В часы безделья, сидя в конторе, он по-прежнему много читал, но теперь он перестал говорить о прочитанном. Голова его начала клониться набок, он стал сутулиться. Будь он более ловок и деловит, поездки в Лондон дали бы ему возможность сделаться авторитетом в своей специальности, но он не стремился к этому. Наблюдатель, быть может, объяснил бы его приниженность неудачей чисто физической, супружеской. Жена, казалось искренне любившая его до замужества, вскоре стала отзываться о нем с презрительной снисходительностью. Три года спустя она изменила ему с неким лейтенантом. В Пон-де-Лэре стояла рота 39-го полка; офицеры казались в этом сугубо коммерческом городе какими-то диковинными и опасными существами. В Коммерческом клубе их красные панталоны выделялись резким пятном среди черных сюртуков; на балах у Ромийи офицеры танцевали с местными барышнями.

Когда лейтенанта Дебюкура перевели на восток, у старшей госпожи Эрпен возникла надежда, что невестка исправится, но на другой год появился молодой доктор Герен; он приобрел дом и клиентуру старика Птиклемана, который дотоле лечил пон-де-лэрское «общество». Вскоре стало известно, что Герен играет на рояле и на скрипке и что в гостиной Эрпенов начались музыкальные вечера. Затем Герен исхлопотал себе должность члена санитарной комиссии, находившейся в Руане, а госпоже Эрпен вздумалось возобновить в том же городе уроки пения, которые она прервала, когда у нее появились дети. Мэтр Пельто утверждал, что повстречал их, в нескольких шагах друг от друга, на улице, возле гостиницы «Дьеп».

Особенно женщины не прощали Жермене счастья, в котором сами себе отказывали. Судачить о ее распущенности доставляло им тайное, не лишенное зависти, наслаждение. Почтенные матроны посвящали по нескольку часов в день обсуждению этой связи. В тот самый вечер, когда Дениза, заглянув в окно, залитое лунным светом, увидела сквозь герань человека, сидящего за роялем возле ее матери, госпожа Кенэ и госпожа Ромийи, две правительницы Пон-де-Лэра, толковали о поездках доктора в Безеваль.

— Это, в конце концов, смешно, — возмущалась госпожа Кенэ. — Представьте себе, ведь он ездит туда каждую пятницу! Я это знаю потому, что две недели подряд, по субботам утром, хотела пригласить его к моему маленькому Фернану. Его лакей ответил, что он приедет из Безеваля лишь в десять часов.

— Тут вина Луи Эрпена, — возразила госпожа Ромийи, — не следовало отпускать жену одну на все лето… Подумайте только, она уехала уже пятнадцатого июня.

— А знаете, что она говорит? — продолжала госпожа Кенэ. — Что детям полезно море, а Герен, само собой разумеется, поддерживает ее… Но ей и дела нет до дочек. Ее англичанка говорила учительнице моих внуков, что она не видит их по целым дням. Она ссылается на то, что ее будто бы утомляет шум…

— Шум не утомляет ее, когда она поет с Гереном, — заметила госпожа Ромийи. — Да, яблочко от яблони недалеко падает… Я знавала старуху д’Оккенвиль в Руане, году в семьдесят втором — семьдесят пятом, когда ее муж был капитаном седьмого егерского полка. Она ублажала весь полк… Неужели вы еще принимаете у себя ее дочерей? Я лично после всех этих историй избегаю этого.

— Я иногда встречаюсь с ними днем, потому что старшая девочка бывает на уроках гимнастики вместе с моими внуками, — ответила госпожа Кенэ. — Но по вечерам я их больше не приглашаю, это главное.

Из сада господ Кенэ видны были длинные крыши их фабрики, крытые оранжевой черепицей, трубы, из которых вертикально поднимался дым, и река, окаймленная тополями. Белая полоска дыма от проходившего поезда пересекала долину зыбкой чертой. Старые женщины, сознававшие свое могущество и свободные от всяких желаний, с чувством удовлетворения созерцали этот пейзаж.

VII

Госпожа Эрпен с детьми прожила на берегу моря до конца сентября. Другие семьи давно уже уехали, гонимые холодом и ветром. Не только бело-красным холщовым палаткам, но и прочным кабинкам пришлось отступить к самой дороге под натиском приливов, которые усилились в период осеннего равноденствия: это повергло в бегство последних купальщиков. Дети Кенэ и их «мадемуазель» уехали 15 сентября. Уже нельзя было расположиться на песке — он не просыхал от дождей и туманов. Однако госпожа Эрпен решила не уезжать из Безеваля до последнего дня контракта.

— Я хочу, чтобы дети дышали свежим воздухом как можно дольше, — говорила она. — Если хорошо девочкам, значит, хорошо и мне.

На кухне няня вела с Викториной дипломатические беседы, подрывавшие престиж хозяйки.

— Она готова пожертвовать детьми, — пусть помирают от воспаления легких, лишь бы ей удобнее было видеться со своим дружком.

— Что и говорить, погода неважная, — отвечала Викторина, с грохотом приподнимая черную чугунную конфорку, под которой рдели раскаленные уголья.

Господин Эрпен сам приехал за семьей — такая заботливость являлась в Пон-де-Лэре обязательной. В 1900-х годах мужчины отдыхали мало, но считалось недопустимым, чтобы жены ездили по железной дороге одни. Дениза вновь оказалась в доме на улице Карно, который представлялся ей центром вселенной.

Особняки пон-де-лэрской буржуазии были все одинаковы, так как их строил один и тот же архитектор, господин Коливо, который ни за что не соглашался внести ни малейшего изменения в разработанный им план. Он строил красные кирпичные дома, облицованные на углах тесаным камнем, с мансардой и шиферной крышей; садики, совсем маленькие, располагались позади домов. Стоило только какому-нибудь фабриканту или торговцу сукном или шерстью скопить полмиллиона, и он заказывал господину Коливо особняк, подобно тому как заказывали господину Бельджати пломбир и пирожные, когда устраивали званый обед. Господин Бельджати изготовлял всегда один и тот же пломбир с клубникой, пахнущей влагой, а господин Коливо — один и тот же кирпичный дом. Такая косность обеспечивала им успех.

Для девочек Эрпен их дом на улице Карно не был ни красивым, ни безобразным. Это был просто их дом. У Денизы была тут своя комнатка, свой шкаф, свои книги. Из окна она видела кафе, видела, как входят туда рабочие в картузах; дальше, в конце поднимающейся вверх улицы, проходила линия железной дороги, по ночам Дениза слышала паровозные гудки. Неподалеку от их дома было мужское училище — училище Боссюэ, куранты которого играли в шесть часов утра и в шесть вечера. Они исполняли всего лишь один мотив: вариации «Венецианского карнавала». [11]