Семейный круг

— Вы сдержали клятву? — повторил он вопрос.

Она покачала головой.

— Зачем спрашивать? Ведь вы знаете, — ответила она.

— Ничего я не знаю… Во всяком случае, ничего определенного… В свете вам приписывают много связей.

— В том числе с вами — последние две недели.

— То-то оно и есть. А так как это неверно в отношении меня — я остерегаюсь верить в другие.

Она приподнялась, опираясь на локоть, и посмотрела на цветы.

— И хорошо делаете, что не верите, — сказала она. — Нет, все те, кого я постоянно вижу, кто заполняет мою жизнь и кого, как вы выразились, мне «приписывают», — всего лишь друзья…

После некоторого колебания она проговорила с усилием:

— Но у меня были любовники… И все же… Послушайте, Бертран, мне очень хотелось бы объяснить вам… Мне хочется, чтобы вы узнали меня лучше… Мне так надо об этом поговорить… А я могу поговорить только с аббатом или с таким человеком, как вы, потому что вы, в силу своей профессии, всегда прислушиваетесь к человеческому сердцу… Но я боюсь, «излагая», все извратить. Вам не кажется, что слова все искажают? Они так неуклюжи, так жестки по сравнению с чувствами! Мою истинную мысль не передашь; она как тот ручеек, в который попала капля бензина, — она мерцает и с каждым мигом видоизменяется… Я говорю: «Я не любила свою мать». Выходит грубо и неточно; я не любила ее, но восторгалась ею и безумно хотела любить… О моем поведении за последние пять лет можно сказать то же самое… Вам оно покажется чудовищным, а мне видны его движущие пружины… Как же сделать, чтобы и вы их увидели?

Она полуприкрыла глаза, как студентка, припоминающая доказательства какой-нибудь теоремы, и протянула Бертрану руку, которую тот взял в свою. Рука у нее была длинная, очень белая и поразительно нежная.

— Вот что я обнаруживаю в себе, когда стараюсь понять самое себя. Женщина, которую вы хорошо знаете, — Соланж Вилье, — как-то сказала мне, что из детских лет она вынесла впечатление униженности и что потом всю жизнь старалась как-нибудь возместить, как-нибудь унять эту боль… Так вот — в отношении меня это еще вернее, чем в отношении Соланж… У меня чувство униженности объяснялось тем, что мысль о недостойном поведении матери не давала мне покоя… Знаете, в прошлом году мне пришлось несколько раз беседовать с очень умным врачом — доктором Биасом; он мне сказал обо мне самой такие вещи, которые меня сначала возмутили, потому что были даже чересчур справедливы, но потом я поняла, насколько он прав. Он считает, что ребенок может расти уравновешенным и счастливым только в том случае, если между родителями нормальные отношения, то есть если отец — сильный человек, который главенствует и которому подчиняются, а мать — нежная, достойная уважения и покорная отцу… Если же, как то было у меня, дочь обманулась в отце, если со стороны матери она чувствует женское соперничество, а потом — ревность, если окружающее общество относится к ее родителям с неодобрением и насмешкой, у нее возникает чувство виновности.

— Почему — виновности?

— Потому, что она критикует самое себя и своих близких с точки зрения «посторонних»… Только не прерывайте меня, Бертран, мне и без того очень трудно… Мне стоит большого напряжения коснуться самой глубины раны… Итак, разочаровавшись в отце, в мужчине, она берет на себя осуществление мужского начала. Она противодействует матери (так было и со мной), она стремится так или иначе возвыситься над ней. Я, например, хоть и не придаю значения деньгам, все же была рада, что после замужества стала гораздо богаче мамы… Девушка начинает учиться, как мужчина, у нее появляется мужская гордость и другие мужские качества: отвага, безупречная честность… Долгое время я считала, что ищу сильного человека, который превосходил бы меня, которого я могла бы любить; но должна сознаться, что всякий раз, когда я встречала такого человека, я избегала его… или вступала с ним в борьбу… На самом деле я искала человека слабого, рядом с которым сама могла бы оказаться сильной… Вот в чем, вероятно, причина, тогда мною самой не осознанная, по которой я вышла замуж за Эдмона. По этой же причине, Бертран, я никогда не полюблю вас. Вы слишком уравновешенны, ваше искусство дает вам такую умственную свободу, что — я убеждена в этом — я вам не нужна… Когда я встретилась с вами у госпожи Шуэн, я почуяла опасность: общие воспоминания детства, ваша профессия, очень интересовавшая меня… И вот я сразу же отрезала все пути… Я могла бы разыграть перед вами роль влюбленной, а я, наоборот, рассказываю вам все, что может только отдалить вас от меня… Я обесцениваю себя в ваших глазах… Я подаю вам ключ, потому что знаю, что вы не примете его… Если бы я почувствовала, что вы протягиваете руку, чтобы завладеть им, я бы его тотчас же спрятала… И я, вероятно, поведу себя в отношении вас неприязненно… Я уничтожу вас в себе… Понимаете?

Он сидел, задумавшись.

— Полагаю, что все это сложнее, — проговорил он. — Тем не менее…

— Подождите минутку, я велю подать чай.

VI

— Тем не менее, — продолжал Бертран, — раз вы не удовлетворились мужем, который принес вам успокоение, который боготворил вас и к которому вы и теперь еще относитесь с таким явным расположением, — значит, вы, сознательно или нет, все же стремились к настоящей любви.

— Да нет, Бертран, к любви физической… Я знаю, что истинной любви не испытаю никогда… Знаю потому, что для женщины истинная любовь значит покоряться, находить счастье в покорности, а я по своему характеру не могу покоряться… Два-три раза я почувствовала, что вот-вот стану рабой, что возле этого человека я таю, расплавляюсь… И я сразу же бежала прочь…

— Зачем же? Кто унизится — будет возвышен…

— То же самое говорил, когда мне было восемь лет, священник, которого я очень любила… А я унижаться не могу. Но какой ужас: я совсем обнажаюсь перед вами. Это вас коробит?

Вовсе нет. Я восторгаюсь трезвостью вашего самосознания, вашей откровенностью. Однако я плохо представляю себе вашу жизнь. Если возлюбленные, о которых вы говорите, не были теми, кого «приписывает» вам свет, то кто же они такие?

— Не все ли равно, Бертран?

Она задумалась, и он не стал нарушать течение ее мыслей.

— Первый, — сказала она наконец, — был молодой человек, с которым я встретилась на юге, как раз у Соланж Вилье. Жалкая история! Я была одна, скучала, до этого я три года провела в мертвящей обстановке. Появился этот человек. Он был красивый, живой, веселый… Он нес с собою все, чего мне недоставало: свободу, молодость, любовь к природе… Он повез меня кататься на яхте… Он поэтично говорил о море… Мне показалось, что я влюблена. Когда я поняла, чего он хочет, я попыталась отойти от него. Тут весь кружок Вилье стал трунить надо мной. Соланж называла меня «паинькой». Я была очень самолюбива, чувствительна к насмешке… Как-то вечером в Каннах Соланж, вопреки моей воле, буквально толкнула меня в машину этого человека… Потом я заболела нервным расстройством… Хотела застрелиться… А человек-то отнюдь этого не стоил. Он оказался ничтожеством; был женат на богатой женщине и заботился только о том, как бы не скомпрометировать себя… Не знаю даже, зачем я вам рассказываю о нем. Я никогда о нем не вспоминаю… Странно…

Смеркалось. От фонаря, горевшего в парке, в темный будуар падали причудливые, пляшущие отсветы. Дениза поправила тюльпаны, стоявшие в вазе на столе.

— А потом? — спросил Бертран после долгого молчания.

— Короткие связи, — ответила она. — Я ни за что не допустила бы скандала в моем доме. Любовник, введенный в семью, напоминал бы мне историю моей матери; это вызвало бы у меня только отвращение. А остальное…

— И от ваших избранников, Дениза, вы отходили… сразу же?

— Да, почти всегда.

— И эти несчастные не пытались бороться?

— Пытались. Тот аббат, о котором я сейчас упомянула, тоже говорил мне: «Дениза, вы как пламя, вы сжигаете все, к чему прикоснетесь». Так и осталось до сих пор. На мне лежит проклятие.