Невероятный уменьшающийся человек

Скотт оглядел все необъятное пространство погреба, в котором жил. Где-то далеко — почти в миле от себя — он увидел край скалы, груду садовых кресел, крокетные принадлежности. Взгляд его двинулся дальше. Вон там огромная пещера с водяным насосом, дальше — гигантский водогрей, из-под которого выглядывает краешек крышки картонной коробки — ночного убежища Скотта.

Взгляд переместился еще дальше — и Скотт увидел обложку журнала.

Журнал лежал на подушечке на крышке металлического стола с ножками крест-накрест, стоявшего рядом с тем столом, с которого Скотт начал свой подъем по веревке. Раньше он не замечал журнала, потому что тот был скрыт жестянками из-под краски. На обложке была фотография женщины. Высокая, вряд ли красивая, но хорошенькая, в плотно облегающем красном свитере и не менее плотно сидящих черных шортах, закрывавших только бедра, она стояла, облокотившись на камень, и на лице ее сияло выражение довольства.

Скотт пристально глядел на фотографию дородной женщины: улыбаясь, она смотрела с обложки прямо на него.

Странно, подумал Скотт, сидя на веревке и болтая босыми ногами в воздухе, но он уже давно не испытывал желания. Тело нуждалось лишь в том, что поддерживало жизнь: в пище, одежде и тепле. Его существование в погребе, с того самого рокового зимнего дня, было подчинено одной цели: выжить. Иных желаний как бы и не существовало. Но сегодня он нашел обрывок нижней юбки Луизы и увидел огромную фотографию женщины.

Взглядом, полным любовного томления, он проследил очертания ее гигантского тела: два холма высокой пышной груди, легкую возвышенность живота, два столба минных ног, уходящих пирамидой вверх.

Скотт не мог оторвать взгляд от женщины. Солнечный свет играл золотом в ее темно-каштановых волосах, и он словно чувствовал на губах их мягкую шелковитость. Ему казалось, что он вдыхал ароматное тепло ее тела. Мысленно скользя руками по стройным ногам, Скотт представлял, какая у нее гладкая кожа. Он представлял, как наполняет целые пригоршни этими податливыми грудями, мысленно вкушал сладость ее губ и тонкой струйкой вливал в себя теплый дурман ее дыхания. Содрогнувшись от охватившего его чувства бессилия, Скотт невольно раскачал веревку под собой.

— О Боже, — прошептал он. — О Боже, Боже...

Он по многому изголодался.

49 дюймов

Выйдя из ванной с мокрым, распаренным после душа и бритья телом, он застал Лу в гостиной за вязаньем. Телевизор был выключен, и тишину нарушал лишь шелест редких машин за окнами дома. Скотт задержался в дверях, глядя на жену. На ней был желтый халат, наброшенный на ночную рубашку. Халат и рубашка, сшитые из шелка, плотно облегали округлые выступы ее грудей, широкие бедра, длинные прямые ноги. Скотт почувствовал в нижней части живота резкое покалывание, как от электрического разряда. Как долго он не испытывал ничего подобного: то запрет врачей из-за обследований, то работа, то бремя не покидающего души страха.

Лу взглянула на него и улыбнулась.

— У тебя такой свежий вид.

Не слова жены, не выражение ее лица, но что-то иное, необъяснимое, заставило его вспомнить о своем росте и прийти в крайнее смущение. Скривив губы в жалкое подобие улыбки, Скотт прошел к дивану и сел рядом с Лу, тут же пожалев о том, что сделал это.

— От тебя очень приятно пахнет, — потянув носом воздух, сказала Лу. Она имела в виду запах его лосьона для бритья.

Скотт что-то тихо буркнул себе под нос, глядя на правильные черты ее лица, на ее пшеничного цвета волосы, зачесанные назад и завязанные в хвостик ленточкой.

— Ты выглядишь хорошо, — сказал он. — Просто здорово.

— Здорово! — усмехнулась она. — Не я, а ты.

Скотт резко наклонился и поцеловал ее теплую шею. Лу в ответ медленно погладила его по щеке.

— Такая приятная, гладкая, — пробормотала она.

Он сглотнул. Было ли это игрой воображения, фантазией его самолюбия или она действительно разговаривала с ним как с мальчиком? Скотт медленно убрал ладонь с горячей ноги жены и посмотрел на белую полоску, оставшуюся у него на пальце. Две недели назад ему пришлось снять обручальное кольцо из-за того, что пальцы стали слишком тонкими. Прочистив горло, он спросил без всякого интереса:

— Что ты вяжешь?

— Свитер для Бет, — ответила она.

— А-а...

Скотт молча сидел и смотрел, как жена ловко работает длинными спицами. Затем порывисто положил щеку ей на плечо. Мозг его тут же отметил: «Неверный ход». И от этого Скотт почувствовал себя совсем маленьким — ребенком, приникшим к матери. Однако он не пошевелился, думая, что было бы совсем уж нелепо сразу отодвинуться. Скотт чувствовал, как мерно поднималась и опускалась грудь Лу и как у него в животе что-то напряглось, да так и не отпустило.

— А что ты спать не идешь? Не хочешь? — тихо спросила Лу.

Он поджал губы, по спине у него пробежал озноб.

— Нет.

Опять показалось? А может, и вправду голос его, будто лишенный мужественности, звучал как-то слабо, по-детски? Скотт угрюмо посмотрел на треугольный вырез халата жены, на глубокую впадину между двумя высокими холмами ее грудей. От того, что он подавил в себе желание дотронуться до них, в пальцах возникла нервная дрожь.

— Ты устал? — спросила Лу.

— Нет. — Ответ получился слишком резким, и Скотт уже мягче поправился: — Немножко.

После некоторого молчания Лу спросила:

— А что же ты не доел мороженое?

Он со вздохом закрыл глаза. Может быть, это все и показалось ему, да что толку: он все равно сам чувствует себя мальчиком — нерешительным, ушедшим в себя, по глупости задумавшим пробудить желание в этой взрослой женщине.

— Может, тебе принести его сюда? — спросила жена.

— Нет!

Скотт убрал голову с ее плеча и, тяжело откинувшись на подушку, мрачно оглядел комнату. Вся она была какая-то безрадостная. Их мебель еще оставалась на старой квартире в Лос-Анджелесе, и здесь они поставили то, что Марти за ненадобностью и древностью хранил на чердаке. Угнетающая обстановка: стены темно-зеленого цвета, ни одной картинки, окно, завешанное бумагой вместо занавесок, потертый ковер, скрывающий часть поцарапанного пола.

— Что с тобой, дорогой? — спросила Лу.

— Ничего.

— Я что-то сделала не так?

— Нет.

— Тогда что?

— Говорю же — ничего.

— Что ж, пусть так, — прошептала Лу.

Неужели она ничего не понимает? Да, конечно, для нее настоящее испытание — жить в состоянии страшного напряжения, каждую секунду ожидая звонка, телеграммы, письма из Центра... Пока безрезультатно. И все же...

Скотт снова посмотрел на пышное тело жены, и у него перехватило дыхание. Его мучило не только физическое желание — и не столько оно, сколько страх встретить завтра и послезавтра уже без нее. Скотта изматывал ужас собственного положения, не поддающегося описанию.

Не несчастный случай вырвет его из ее жизни, не быстротечная болезнь, оставляющая человека в памяти родных и друзей таким, каким он был при жизни, в одночасье, безжалостно лишит его любви Лу. И не продолжительная болезнь, во время которой он, по крайней мере, оставался бы самим собой, и, хотя Лу смотрела бы на него с жалостью и страхом, во всяком случае она видела бы перед собой человека, которого знала еще до начала болезни.

Его беда была страшнее, много ужаснее.

Так пройдут месяцы, может быть, даже год, если врачам не удастся остановить развитие недуга. День за днем он и Лу проживут вместе целый год, а процесс тем временем будет неуклонно продолжаться. Они будут есть за одним столом, спать в одной постели, а Скотт все будет уменьшаться. Они будут заботиться о Бет, слушать музыку, видеть друг друга каждый день, а он все будет уменьшаться. И каждый день он будет встречать какую-нибудь новую неприятность, свыкаться с каким-нибудь новым ужасным открытием. Он будет уменьшаться, и каждый день весь сложный механизм их взаимоотношений будет претерпевать какие-нибудь изменения.

Они будут смеяться: ведь это же невозможно — все время ходить с постными лицами. Ведь вероятно, однажды они посмеются какой-то шутке — и это будет момент веселого забвения всех страхов. А затем снова на них обрушится темным океаном, сметающим на своем пути все преграды, ужас: смех смолкнет и радости придет конец. И правда, от которой по телу бегут мурашки, правда о том, что он уменьшается, вернет и все их страхи и омрачит жизнь.