Страница 14 из 47
Извлек из-под рубашки медальон, бережно открыл, поднес к моим глазам — насколько хватило цепочки. Миниатюра изображала женщину не то чтобы красивую, но, без сомнения, привлекательную. Лет двадцати.
— Да, внешне она не изменилась… Но изменилась изнутри.
— Каким образом?
Некоторое время он смотрел на меня, не решаясь сказать.
— Ну же?
— Поглупела, — сказал он шепотом. Я крепко сжал губы — не улыбнуться бы. Только не улыбнуться, последствия могут быть неисправимы.
— Да! — сказал он с вызовом. — Она сделалась веселее, чаще поет… Чаще бывает в хорошем настроении. Несмотря на то, что ей пришлось пережить. Я знаю, что вы сейчас подумали… скажите, не стесняйтесь! Скажите, ну?!
— Я подумал, что это не так уж плохо, — честно признался я.
Мой гость горестно покачал головой:
— Да… не вы первый. А я люблю ее! Любил… ту, прежнюю.
Снова зависло молчание. Я смотрел на кулон; яшмовая рожа, когда-то украшавшая грудь папаши Ятера, приходилась этому сердолику родной сестричкой.
На ловца сова летит.
— Кстати, — я поводил ладонью над зловещим сердоликом. — Как долго отсутствовала ваша жена?
— Неделю, — сумрачно отозвался ювелир.
— Всего лишь неделю?!
Он посмотрел на меня почти с ненавистью:
— Всего лишь? Я успел сто раз умереть. Облысел…
И он печально провел ладонью по остаткам своих волос.
«Друг мой, лекари — не маги, но сродни им. Здоровье каждого человека священно, как ты знаешь. Лекари обладают властью над болезнями, но настоящими властелинами нашего здоровья являемся мы сами, сынок. Ты — наследственный маг, хвала сове; ты внестепенной, а это редкое счастье. Ты можешь обернуться львом или мышью — но священное здоровье твое уже подточено коварными хворями, от которых, увы, преждевременно умерла твоя матушка.
Друг мой! Для того, чтобы спокойно дожить до старости, тебе следует всю жизнь соблюдать простые, но очень жесткие правила.
Запомни!
Будь на дворе зима или лето — начинай свой день с обливания холодной водой.
Будь на дворе дождь или вьюга — заканчивай свой день пешей прогулкой.
Садясь за стол, придвигай стул поближе — чтобы край столешницы вовремя напомнил тебе, что живот твой уже полон. Никогда не ешь жареного, копченого, соленого, избегай мяса; твоя пища — восхитительные ароматные каши с поволокой растительного масла, душистые овощи и сладкие фрукты, хрустящие белые сухарики, тонкие и прозрачные, как весенний лед.
Никогда не пей вина!
Заведи себе друга среди лекарей — только сперва разузнай, хорош ли он в лекарском деле. Лекарь считается хорошим, если на десяток вылеченных им страдальцев приходится не больше одного-двух покойников.
Друг мой, наши заклинания бессильны против болезней — но ведь кроме магии у нас есть воля и здравый смысл, не так ли?..»
Вечером случилась неприятность: печень, прежде ведшая себя смирно, наконец-то напомнила мне о недопустимости безрежимной жизни. Шутка ли: бессонная ночь, завтрак на ходу, жареное мясо, которым щедро угостила меня ювелирша, плотный, но недостаточно изысканный гостиничный ужин… В результате мне пришлось повозиться, составляя и заваривая лекарство, и целый час промаяться в ожидании, пока оно начнет действовать.
Утихомирив печенкин протест, я решил впредь вести себя осмотрительнее.
Смеркалось; я провел у ювелиров часа три или четыре, а потом, ведомый внезапно возникшей идеей, посетил невзрачную контору справа от городского рынка. Переговорив с усталым чиновником в побитом молью коричневом сюртуке, я получил в свое распоряжение скрипучий стол в пятнах чернил, скрипучий стул и скрипучее же перо. Минут пять ушло на обдумывание текста; наконец я разборчиво вывел на рыжем бланке: «Скупаю драгоценные и полудрагоценные камни, кулоны, подвески. Дорого».
Побитый молью чиновник сосчитал слова и взял с меня восемь монет. Удаляясь от базара, я слышал, как голосистый мальчишка выкрикивает со своей тумбы мое странное объявление — неизменно запинаясь на слове «полудрагоценные». Всматриваясь в лица прохожих, я не заметил, чтобы хоть кто-нибудь оживился в ответ на мальчишкин призыв; что ж, я с самого начала не возлагал на эту затею особых надежд. Но и упускать шанс было не в моих правилах.
Итак, ювелиры.
Филла Дрозд, жена лысого юноши Ягора Дрозда, оказалась вполне похожа на миниатюрный портрет в медальоне мужа. Молодая миловидная женщина с косами до колен; разговорчивая, чтобы не сказать болтливая. Как ни странно, похищение, стоившее шевелюры бедному Ягору, не произвело на нее особого впечатления — она вспоминала о нем легко, чуть ли не со смехом.
Они с подругой отправились в торговый квартал за кое-какими покупками. Взяли отрез на платье (я терпеливо выслушал, какой именно отрез и почему шерсть, а не бархат). Далее побывали у парфюмера — перенюхали два десятка духов (минут пять занял рассказ об особенностях каждого запаха), в результате у обеих разыгрался насморк. Зашли в специальную лавку, где продавались акварельные краски — ювелирша, оказывается, увлекалась живописью и даже продала в прошлом году несколько своих картин. Потом отправились к сапожнику — подруга должна была забрать сшитые на заказ башмаки… И тут-то, прямо в дверях сапожной лавки, у Филлы случилось первое выпадение памяти. То есть медное кольцо на двери и деревянный молоток на веревке она помнит — а потом наступила темнота, и она очнулась оттого, что кто-то лил ей в глотку подогретое красное вино.
— Такое впечатление, что чужая рука заливает вино прямо в горло… Потом смотрю — я сама же кубок и держу. Сама пью — представляете? За таким длинным столом. Горят свечи, на столе поросенок с хреном, тушеная рыба с морковью, тут же и жаровенки, чтобы кушанье не остыло…
Я выслушал и это. В конце концов, каждая деталь могла оказаться важной.
Потом в воспоминаниях возник злодей — о нем ювелирша помнила до обидного мало:
— В маске он был, что ли? Нет, маски не помню. Но и лица вроде как нет… Помню, говорил со мной. Вышли на стену, смотрю — батюшки! Замок, да стены повыше, чем у нас в городе. Да мост опущен, а на мосту — я сперва думала, куча камней лежит! А потом куча как зашевелится — я снова едва не сомлела…
— Вы помните, как выглядел дракон?
— Да, о да! — оживилась ювелирша. — Коричневый, с прозеленью, крылья махонькие — при такой-то туше… На цепи, а каждое звено той цепи — как… — она запнулась в поисках наиболее цветистого сравнения. — Как колесо на королевской карете, вот!
— О чем вы говорили? — спросил я. — С похитителем?
На разрумянившемся лице ювелирши появилось беспомощное выражение очень близорукого человека, который только что сел на собственные очки:
— Не помню… Но говорил он красиво.
Я покосился на господина Ягора — и чуть не вздрогнул. Таким болезненным было в это мгновение лицо лысого ювелира.
«Поглупела», — вспомнил я его отчаянное признание.
После тяжелого жирного обеда (который засчитала мне злопамятная печень) ювелир нашел повод, чтобы уединиться со мной в гостиной. «Ну как?» — было написано на его лице. Как будто я доктор, а ювелирша — тяжелобольная.
— Она действительно была другой? — спросил я осторожно.
Вместо ответа он кивнул на стену, увешанную разновеликими картинами в тонких деревянных рамочках:
— Вот… Это ее работы до похищения.
Я подошел. Ничего особенного, как на мой взгляд, впрочем, я никогда не скрывал, что не разбираюсь в живописи. Только одна картинка мне действительно понравились: мостик, дерево, привязанная под мостом лодка, причем на осенние листья, плывущие по воде, хотелось смотреть и смотреть снова. Казалось, они действительно движутся… и неспешный поток их настраивал на возвышенный лад, хотелось улыбнуться, вздохнуть и, может быть…
— А это она рисовала потом.
Ювелир вытащил из-за шкафа два картонных листа. На первый взгляд мне показалось, что стыдливо припрятанные работы немногим отличаются от заключенных в рамочки; только всмотревшись как следует, я понял, что разница все же есть.