Страница 23 из 42
…Кириллу вкололи обезболивающее и снотворное, и он спал. Оле вкатили три укола кряду, и она тоже спала, а немолодая врач качала головой, стоя с Тимуром в продуваемом сквозняками приемном покое: «Это у меня девятый пациент… после Кона. Да-да… Вы-то сами — как?»
…Потом они провожали Виту. Вита была твердая, как алебастр, и такая же белая. Тимур что-то говорил — вряд ли Вита слышала хоть полслова…
А потом снова, как примагниченные, вернулись к Кону. Который встретил их темными окнами и наглухо закрытой дверью служебного хода.
— Тима, пойдем домой. Пойдем, проводим Борьку… Оставь ты эту дверь. Оставь ты это… все. Переживем…
— Коля, — сказал Тимур, оборачиваясь. — У меня к тебе огромная просьба… Отвези Борьку сам. Мне надо… у меня есть еще одно дело.
В квартире долго никто не отзывался. Тимур позвонил снова. И еще.
Шорох. Свет в дверном глазке. Кто-то смотрит на Тимура с той стороны, из-за двери.
Щелкнул замок. В желтом проеме обнаружился человек в распахнутом халате, всклокоченный, с мятым, как пластилин, розовым лицом:
— Ты знаешь, который час?!
— Полтретьего ночи, — сказал Тимур. — Надо поговорить.
— Ты мне… Ребенка разбудил!
— Надо поговорить, Дегтярев. Пустишь меня — или на лестнице перетопчемся?
О чем-то нервно спросила женщина из глубины квартиры.
— Спи! — крикнул ей Дегтярев. — Спите, все в порядке…
Исподлобья глянул на Тимура:
— Заходи…
У входа Тимур сбросил ботинки. В носках прошел на просторную кухню, присел на самый край клеенчатого диванчика; кухня была аккуратная и яркая. В углу стоял высокий детский стульчик, на вешалке для полотенец висел нарядный фартучек-слюнявчик.
— Тебе выпить? — деловито осведомился Дегтярев. — Оно обычно очень помогает…
— Нет, — Тимур мотнул головой. — Выпить я и сам могу. Мне поговорить.
— Н-ну, — неопределенно протянул Дегтярев, устанавливая на плитке красный пузатый чайник. — Я же тебя предупреждал… правда ведь? Но лежачего не бьют… Чего уж теперь старое поминать… Чем я могу помочь тебе, Тима?
— Ты сказал: «Спектакль хороший, но Кон его не примет».
— Я сказал — «спектакль забавный»…
— Ты сказал: «Не секрет — что нравится Кону». Я-то по простоте душевной думал, что ему нравятся хорошие спектакли…
Дегтярев серьезно кивнул:
— Ты правильно думал.
— Но ты имел в виду что-то другое? Когда говорил…
— Нет, Тима, — чуть преувеличенно удивился Дегтярев. — Я имел в виду именно хорошие спектакли. Профессиональные, серьезные… Не секрет, что Кону нравятся хорошие спектакли.
Тимур помолчал.
— Значит, мой спектакль недостаточно хорош?
Дегтярев поджал губы:
— Тима, я тебя понимаю, все еще очень свежо… Потрясение от провала… Давай сейчас не будем об этом, а? Может быть, через неделю, когда страсти поулягутся…
Тимур сухо усмехнулся:
— Все, кто нуждался сегодня в утешении, уже получили его — из рук медсестры со шприцем… Почему ты заранее знал, что спектакль не понравится Кону?
— Потому что он сырой и беспомощный, — мягко сказал Дегтярев. — Видишь ли, Тима… Кон не в состоянии добавить спектаклю достоинств либо недостатков. Он берет то, что уже имеется — и тактично выделяет, подчеркивает… то, что считает нужным. Это можно сравнить с искусством фотографии — вот женщина средних лет, с помощью света и ракурса можно сделать из нее старуху, а можно — юную красавицу… При этом лицо будет одно и то же — ее лицо. Весь вопрос в том, любят ее или нет…
— Нас не полюбили, — сказал Тимур.
Дегтярев кивнул:
— Все, что ты сегодня видел — реальные недостатки твоего спектакля, Тима. Кон никогда не лжет. Правда, в спектакле были и достоинства — но Кон не счел нужным подчеркивать их…
Дегтярев снял чайник с плиты. Заварил чай прямо в чашке; Тимур смотрел, как набухают, распрямляясь, чаинки в кипятке.
— Да, Тима. Вот, например, этот мальчик, который играл Писателя — он когда-то полностью пропустил первый курс училища. То есть он учился, но ничего не взял… Это фатально. Он элементарно не видит партнера. А эта девочка…
— Кир играл со сломанной рукой!
— А кого это волнует? Все наши боли, травмы… наше личное дело. Ты никогда прежде не слышал, что Кон жесток? Очень жесток? Как животное? Что Кон ценит только спектакль, только действие на сцене, а прочее для него — мишура?
— Я не верю, что наш спектакль плох, — медленно сказал Тимур. — Это Кон изуродовал его.
— Думай что хочешь, — Дегтярев пожал плечами. — Во всяком случае я рад, что ты не утратил мужества… Видывал я других режиссеров после провала на Коне — случались и слезы, и сопли, и попытки самоубийства…
Тимур долго смотрел на него. Потом ухмыльнулся. Покачал головой:
— Размечтался, ей-Богу… Ну ты размечтался.
Горели фонари; в половине четвертого утра город походил на аквариум, из которого выплеснули воду, такой же пустой и тускло-прозрачный. На всем долгом пути Тимуру встретилось одно только подслеповатое такси у кромки тротуара. Заинтересованно подмигнуло Тимуру фарой — а он был в распахнутом пальто, в приличном, но измявшемся за ночь костюме, со съехавшим на бок галстуком, с виду — вполне кандидат в пассажиры…
Тимур прошел мимо.
Способность прокручивать перед глазами когда-то виденные — или воображаемые — сцены обнаружилась у него еще в раннем детстве. В институте выяснилось, что это качество незаменимо для будущего режиссера; шагая по лужам, Тимур просматривал свой спектакль. Не таким, каким он был сегодня — а таким, каким он должен быть; в чем ошибка, спрашивал себя Тимур, но не находил ответа.
Все огрехи и неточности, подмеченные Коном, действительно были. Но ведь было и другое! Была мысль — так, во всяком случае, Тимуру до сих пор казалось. Был оригинальный ход, было решение, был стиль…
Почему Кон не пожелал этого видеть?
Неужели Тимур и в самом деле «графоман от театра», как однажды обозвала его агрессивная начинающая критикесса?
Он остановился на перекрестке. Блестящая мокрая брусчатка показалась ему бесконечным зрительным залом, увиденным сверху, со второго яруса, а то и вовсе — с неба…
На той стороне пустынной улицы возвышался темный, спящий Кон. Перед парадным зрительским входом стояли круглые афишные тумбы — всего десять, Тимур впервые сосчитал их, когда ему было года три…
Сейчас на Коне было четырнадцать действующих спектаклей. Самому старому шел седьмой год. Самый молодой — «Комедия характеров» — жил на Коне всего четыре месяца и выдержал что-то около десятка представлений.
Тимур пересек мостовую. Остановился перед шеренгой тумб; «Десять Толстяков» — так их звали. «Что, — насмешливо говорили первокурснику, — хочешь увидеть свою афишу на одном из Десяти Толстяков?»
Тимур шел, разглядывая плакаты, виденные им уже множество раз. Сперва он воскрешал в памяти все эти драмы, комедии, трагикомедии, вспоминал в деталях и подробностях, а потом устал и стал просто разглядывать афиши.
А почему нет фотографий, вдруг подумалось ему, когда самый последний Толстяк был изучен до последней буквы. Почему, ведь перед каждым городским театром — обычным, большим и не очень, хорошим и так себе — обязательно клеят на стенды фотографии актеров, заснятые сцены из спектакля…
А ведь Кон запрещает снимать спектакли на видео. Традиционное объяснение — сценическое действо невозможно хорошо заснять, его нужно смотреть из зала. У всех, кто пытался обойти запрет, обязательно портилась камера или размагничивалась пленка…
Тимур медленно двинулся обратно — вдоль шеренги Толстяков. «Кону нравятся хорошие спектакли». Вот афиши четырнадцати хороших спектаклей…
Увидеть бы их хоть раз на нейтральной сцене, вне Кона.
Тимур остановился.
Ни один спектакль, принятый на Кон, ни разу после премьеры не игрался на обычной сцене.
Его мать побоялась выйти на обычную сцену — после головокружительного успеха на Коне…