Девичьи сны (сборник)

Так прошло почти три года. За это время Пиллау переименовали в Балтийск, а нашего героя в сорок девятом произвели в капитаны. Весной того же года в Доме офицеров, поужинав с приятелем в ресторане, капитан Беспалов заглянул в зал, где гремела радиола. Кружились пары – черные тужурки и цветные платья. У стенки стояли две девушки. Сергей подошел и обратился к одной – пышноволосой и статной – с вежливыми словами:

– Разрешите вас пригласить?

Глава десятая

Баку. Ноябрь 1989 года

Я стояла в толпе у края фонтана и смотрела, как Самсон раздирал пасть льву. День был летний, солнце золотило мощные руки и икры Самсона, а лев рычал… или мне показалось это?.. Может, балует кто-то из толпы, подражая рычанию зверя? Я поглядела на ту сторону фонтана и вдруг увидела Ваню Мачихина. Он стоял там в своем мятом пиджачке среди женских цветастых платьев и, не мигая, смотрел на меня. Я замахала Ванечке, закричала и побежала к нему, а как добежишь, если он на другой стороне… а лев уже не рычал, а выл в могучих руках Самсона… Я бежала, бежала…

И проснулась. Сердце испуганно колотилось. За темным окном завывал норд.

Странно, что я, коренная бакинка, за целую-то жизнь не сумела привыкнуть к господствующему на Апшероне ветру. С детства не люблю норд, несущий в город тучи песка с нагорья. От него не было спасения даже за плотно закрытыми окнами – он ложился на мебель, на крашеный пол налетом мельчайшей пыли, – эти серые треугольники у каждого окна запомнились с детства.

Теперь на дворе ноябрь, пыли нет, но воет и свистит норд с не меньшей яростью, чем в давние годы. Ломится в окна, окропляя их потоками воды. Беспокойно мне от его волчьего завывания.

Мы пьем чай в кухне. За окном вой, дождь и темень. Мы едим творог моего изготовления, и Сережа рассказывает о своем сне.

– Давно не снились, полгода, наверно. А сегодня опять – здрасьте! – Он прикладывает ладонь к груди. – Здесь болит, когда появляются эти бабы. Почему они меня мучают?

О своем сне я помалкиваю. Ваня Мачихин – моя давняя боль. Сергею ни к чему знать о нем. И вообще – что толку говорить о снах…

Володя Аваков – вот кто придает снам серьезное значение. У него вообще интерес ко всему потустороннему. У нас в подкорке, говорит он, дремлет целый мир, не управляемый сознанием. Она-то, подкорка, и «выдает» сны с неожиданным содержанием. Это может быть все что угодно, записанное в генетической памяти человека, вплоть до зова, как он выразился, мохнатых предков. По словам Володи, возвратные сны могут в причудливой форме отражать переломное событие в жизни человека. Тут важно: видит ли человек в таком сне самого себя.

Но Сергей не видит. Значит… а кто, собственно, может объяснить, что это значит?

– Сережа, – говорю, – сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку.

– Ну что ж. – Он допивает чай и, по старой своей привычке, переворачивает чашку кверху дном.

– Очень тебя прошу: не встречай их с надутой физиономией.

– Уж какая есть…

– Улыбнись им, Сережа. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.

– Не до шуток, Юля, когда люди собираются уехать из родной страны.

– Да они не решили еще!

– Это по-твоему. Выдаешь желаемое за действительное.

– Ну не окончательно же еще! Мы должны их удержать, Сережа.

– Конечно. Но… Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.

К сожалению, это верно. У Павлика полно родственников, огромный клан инженеров, нефтяников – переплетения старинных бакинских семей, смешанные браки, – теперь все они засобирались уезжать – это мы знаем не только от Павлика, но и от его родителей, с которыми перезваниваемся.

– Я не представляю, как мы будем жить без Олежки. Это… это просто безумие…

– Это предательство.

– Ах, да перестань, Сережа, со своими громкими словами…

– Предательство, – повторяет он непререкаемо. – Иначе не назовешь. В стране трудное время, перестройка, нужна каждая пара крепких рук – как же можно? В нашей молодости тоже было трудное время, но мы не бежали. Мы понимали свой долг.

– Теперешнее трудное время совсем не похоже на то, что мы пережили. Тогда строили социализм, а теперь разрушаем.

– Ничего подобного! Речь идет не о разрушении, а об улучшении. Об устранении деформаций, которые…

– Знаю, знаю. А вот объясни, что такое приватизация? Разве это не передача в частную собственность? Разве это не капитализм?

– Нет! Командные высоты в экономике все равно останутся у государства. Никакого капитализма не может быть. Не может быть, – повторяет он, как заклинание.

Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.

– Все-таки странно, – говорю, ополаскивая чашки холодной водой, – жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще какой-то не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти… В Чехословакии опять появился Дубчек… Как это понимать?..

– Так и понимай, – хмуро говорит Сергей, поднимаясь из-за кухонного стола и запуская в рот зубочистку. – Изменилась обстановка.

– Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?

– Что ты хочешь от меня, Юля?

– Ладно, ладно. Не раздражайся.

– Обстановка изменилась, вот и все.

Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне и не лезь не в свое дело. Я и стараюсь не думать обо всем этом – полно собственных забот. Но что поделаешь, если по телевидению, по радио – со всех сторон – только и слышишь: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе, ГДР хочет объединиться с ФРГ… Скоро опять откроется съезд, опять, как прошлым летом, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, временами на меня накатывает что-то такое, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться. О, я бы крикнула на всю страну, на весь мир. Я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? – крикнула бы я. Да надоело, братцы, понимаете, надоело! Дайте людям пожить спокойно! Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! – вот что крикнула бы я.

Да, вот так. Недаром когда-то моя прабабка убежала с гусаром. Иногда я чувствую, как бунтует в жилах прабабкина кровь…

Сергей уходит в свою комнату – маленькую комнату, именуемую кабинетом. Опять будет что-то писать. Он ведь лектор. Обожает обкладываться газетами и крупным почерком писать-сочинять-начинять цитатами новую лекцию о международном положении.

А я, чтобы успокоить расходившиеся – от завываний норда? от неприятного разговора за чаем? – нервы, сажусь в большой комнате в кресло и принимаюсь вязать пуловер для Олежки. Вьется под спицами, свивается в петельки голубая нитка – ах, если б этой нитью накрепко привязать к себе маленького моего паршивца, мариниста сопливого, погибель мою…

А норд свистит и воет за окнами.

Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.

А вот тревога отчего?

Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…

В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина – ну наконец-то! Спешу в переднюю.