Страница 47 из 53
— Хватит! Оставь меня вместе с моим горем! — взмолился я.
Через три долгих месяца, которые показались мне годами, раджа велел привести меня к нему во дворец.
— Амир Али! — сказал раджа. — Я доверял тебе, я думал, что ты честный, уважаемый человек, но жестоко ошибся. Ты обманул не только меня, но и тысячи людей, которые никогда не подозревали, что ты, Амир Али, тхаг-убийца. Все же, поскольку я сохраняю в своем сердце еще немного приязни к тебе и поскольку смерть твоего отца Исмаила отчасти искупила и твой грех, я не хочу твоей смерти. Я выпущу тебя на волю, но чтобы люди всегда помнили, кто ты такой, я велю заклеймить тебя.
Стражники сбили меня с ног и прижали к полу, а палач, раскалив докрасна клеймо, приложил его к моему лбу и держал его до тех пор, пока не прожег мне кожу и мясо почти до самой кости, оставив отпечаток, который мне предстояло носить с позором до самой гробовой доски.
— Убрать его отсюда прочь! Выгнать его за пределы нашего княжества! — воскликнул раджа и сказал мне: — Я даю тебе возможность снова стать честным человеком, но учти, Амир Али, что если ты вздумаешь показаться в Джалоне или еще где-нибудь в моем княжестве, то ничто не спасет тебя от казни.
Раджа встал и ушел, а меня посадили на коня и вывезли за пределы княжества, дав на дорогу две рупии. Я остался один на один с огромным, жестоким миром. Повязав тюрбаном голову и лоб так, чтобы не было видно клейма, я направился к ближайшей деревне. Там я разменял одну из двух рупий, что были у меня, и зашел в ближайшую харчевню, где впервые за много дней поел как человек. Там же я и переночевал. Проснувшись на следующее утро бодрым и свежим, я вновь ощутил себя самим собой — Амиром Али, джемадаром. Легкий утренний ветерок дул мне навстречу, когда я вышел на дорогу бодрой поступью и с легким сердцем. То, что произошло со мной и с моими родными, было ужасно, однако на то, видать, была воля Аллаха, и мне, правоверному, не пристало долго мучить и терзать свою душу.
Я был и останусь тхагом, решил я, и в ту же минуту услышал рев осла, который донесся справа от дороги. «Слава Бховани! — воскликнул я в восторге. — Да, моя госпожа, я готов вновь повиноваться тебе и благодарю за ниспосланный мне благоприятный знак! Я посмел пренебречь твоими предупреждениями и предзнаменованиями, и ты наказала меня, но отныне Амир Али станет повиноваться каждому твоему знаку! Дай мне знать, прощен ли я?! Пошли мне и другой знак!»
К моей немалой радости, Бховани не замедлила с ответом на мой призыв, и почти немедленно слева от дороги раздался крик совы. Я был прощен и мог вновь вернуться к своему благородному занятию.
Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, я смело устремился вперед, мечтая только об одном — поскорее встретить какого-нибудь прохожего и поступить с ним, как подобает, даже если он окажется легендарным богатырем Рустамом. К тому же у меня остались лишь одна рупия и несколько пайс, моя одежда была не более чем рубище, и мне надо было поскорее разжиться деньгами и приодеться, если я хотел вновь стать предводителем тхагов.
Я шел очень долго, но так и не встретил одинокого путника. Наступил жаркий полдень, и, измученный палящими лучами солнца, я устроился на отдых в тени дерева, что росло у придорожного колодца. Отдохнув и совершив намаз, я решил остаться на месте и подождать, пока сюда придет кто-нибудь, достойный моего внимания. Разморенный солнцем и усталостью, я невольно уснул и проснулся от того, что кто-то стал теребить меня за плечо. Я открыл глаза и увидел рядом с собой человека средних лет, который приветствовал меня, как подобает доброму мусульманину: «Салям алейкум!». Я вежливо ответил ему тем же и предложил присесть на траву рядом со мной. Приглашение не пришлось повторять дважды — путник, как и я, был утомлен долгим путешествием. Он устроился рядом со мной и достал из дорожного мешка несколько лепешек и огурцов. Заметив мой голодный взгляд, он предложил мне разделить с ним нехитрую трапезу. Покончив с едой, мы, как это водится среди путников, поговорили немного, и я между прочим предупредил его, что в той стороне, куда он собирался идти дальше, ближайший колодец попадется ему очень не скоро. Он поблагодарил меня за это предупреждение, сказав, что раз так, то он совершит омовение здесь, и спросил, не постерегу ли я его одежду, пока он будет мыться. Я охотно согласился, сказав, что спешить мне особенно некуда.
Дождавшись, когда путник, вернувшись, стал одеваться и просунул руки в рукава своей рубашки, я напал на него и через мгновение он упал бездыханным к моим ногам. Я бросил его тело в колодец, а одежду аккуратно положил рядом — мол, умывался человек да нечаянно упал в колодец и утонул. Никто никогда не догадается, что он убит, решил я и, прихватив его пояс с деньгами, поспешил в путь, но на всякий случай сошел с этой дороги и отправился далее по узкой тропинке через поле, засеянное сахарным тростником и табаком.
Старые знакомые
На следующий день я прибыл в город Калпи, стоявший на берегу реки Джамны, и провел там несколько дней в тщетных поисках своих товарищей — тхагов. Сидя как-то утром в караван-сарае, я случайно услышал разговор нескольких путников, которые собирались отправиться в город Банда. «Какой же я дурак! — с досадой подумал я. — Как же мне раньше не пришло в голову отправиться туда? Ведь там всегда было полным-полно тхагов, которые, я уверен, не забыли обо мне». Я без особого труда уговорил этих путников взять меня с собой.
Мое предположение оказалось верным. Прибыв в Банда, я очень скоро встретил своего старинного знакомого Гурмута, который был человеком джемадара Ганеши. Он не сразу узнал меня, что не удивительно, ибо все считали меня погибшим в застенках раджи Джалоне. Он признал меня только тогда, когда я подал особый знак, принятый среди тхагов для опознания друг друга, сказав как бы невзначай: «О, брат мой, Али!». Естественно, я спросил его о Ганеше и, к немалой радости, узнал, что дела его из рук вон плохи: из-за своего злобного нрава он рассорился с товарищами и, покинутый ими, бродил где-то в окрестностях Нагпура.
— Послушай, Амир Али! — сказал Гурмут. — Я думаю, что смогу собрать человек пятнадцать наших. Учти, что оставаться здесь становится все опаснее, ибо англичане, в особенности начальник их полиции, все туже затягивают петлю на нашем горле. Недавно он поймал несколько наших человек, и я боюсь, что через них этот англичанин, которого зовут Слиман-бахадур, доберется и до нас.
— О! Теперь я знаю этого англичанина, и очень хорошо, ибо это именно он через своих людей вышел на Сураджа и Бодхи, которые предали меня, — сказал я.
Тем более нам надо скорее уходить отсюда, и подальше! — поддержал меня Гурмут. — Другого выбора у нас нет: вкусив один раз священного гура, мы не можем отказаться от покровительства Кали, которая уничтожит нас за отступничество. Даже если она, предположим, простит нас, то англичане не простят, будь уверен. Значит, надо искать новые места, и не мешкая.
В условленный день я познакомился с людьми, которых собрал Гурмут. Они приняли меня очень тепло, ибо хорошо знали обо мне и давно хотели иметь такого предводителя, как я. Я видел всех их впервые, но они принесли клятву верности, и поскольку Гурмут поручился за каждого, то я не сомневался в их надежности и преданности.
Через два дня мы все вместе вышли на дорогу, сопровождая тех самых людей, с которыми я прибыл в Банда из Калпи, и вскоре покончили с ними. Их путь лежал в сторону Джалоне, и я решил рискнуть и навестить столицу раджи, чтобы достать из тайника припрятанные мною сокровища, которые я хотел передать мулле, взявшему на попечение мою дочь.
Учитывая опасность быть узнанным — а в этом случае меня ждала немедленная смерть, — я и Гурмут, взявшийся сопроводить меня в Джалоне, решили принять обличие странствующих святых людей — садху, которым так поклоняются индусы. Мы вымазали наши тела пеплом и сажей, а головы — грязью, подвесили на пояса небольшие фляги с водой якобы из священного Ганга и в таком отталкивающем и безобразном виде вступили в Джалоне, в город, где я провел столько счастливых лет с любимой Азимой и дочерью. Наше решение прикинуться садху оказалось очень удачным. К нам пришло немало индусов: некоторые из любопытства, а другие чтобы подать нам милостыню. Они нисколько не сомневались в нашей святости и охотно вступали в разговор с Гурмутом, прося благословения, а я на всякий случай помалкивал, ибо, как объяснил индусам Гурмут, принял обет молчания.