Лавина

Потом стало невыносимо душно, к тому же я был слишком тепло одет, и под вечер, когда свет стал рассеянным и глаза у меня начали слезиться, мне захотелось выпить пива. Обессилевший, вспотевший, но довольный своим рабочим днем, я оказался примерно в полукилометре от Борзигплатц, на Старом рынке, в небольшом ресторанчике под названием «Корона».

В ресторане было немноголюдно. Поскольку я был здесь хотя и не частым, но знакомым посетителем, официант, не дожидаясь заказа, принес мне бокал светлого бочкового пива. Я выпил его в два глотка. Официант опять без напоминания принес мне второй бокал. Только я собрался спокойно посидеть в своей нише, отдохнуть, закрыть наболевшие глаза, как вдруг мой взгляд упал на один из соседних столиков.

Я сразу же ее узнал: это была та молодая женщина, которая так безудержно рыдала на похоронах Бёмера. Она сидела, выпрямившись, на скамье у стенки и не сводила глаз с входной двери, будто ожидая кого-то. Ее обнаженные руки лежали на столе, в руках она держала наполовину отпитый стакан с кока-колой.

Я осушил второй бокал в два глотка и, подняв руку, заказал официанту еще один. При этом я ни на миг не спускал глаз с молодой женщины. Она была нежной, как подросток, но лицо выдавало волевую натуру.

Она медленно отвела взгляд от входной двери и вдруг пристально посмотрела на меня. Я не уклонился от ее взгляда, хотя почувствовал себя как бы застигнутым врасплох. Несколько секунд мы не сводили друг с друга глаз. Я ощущал на себе жар ее взгляда, это было мучительно, но почему-то необычайно приятно. Такую красоту и через тысячу лет не забудешь. Потом она слегка приподняла руку и помахала ею. Этот знак был адресован мне; завороженный, я подошел к ее столику. И там, будто под нажимом, сел напротив.

Ее неподкрашенные губы были темно-красными и сочными, глаза светились синевой, соски грудей просвечивали сквозь облегающую блузку, как пуговки. Мягкие блестящие локоны светлых волос падали ей на плечи. Тонкие пальцы, ногти, не покрытые лаком, — она вызывала волнение и все же казалась застенчивой и какой-то странно беспомощной.

— Вы ищете меня? — спросила она.

— Почему я должен вас искать? — устало ответил я. — Я вас вообще не знаю.

В старые времена, чтобы описать эту женщину, употребили бы слово «обворожительная». Какое-то волшебство исходило от нее, и я не мог разрушить эти чары; я чувствовал себя схваченным, связанным, до такой степени скованным, что утратил способность соображать. Я был увлечен, я, пятидесятилетний мужчина, чувствовал себя в ее власти.

— Почему вы так на меня смотрите? — спросила она. — Понимаю, вы не знаете меня, но я вас знаю. Я знаю и вашу жену, правда только по фотографии. Да не волнуйтесь же так!

— Откуда вы меня знаете?

— Это я вам объясню потом. Меня зовут Матильда Шнайдер. Останемся сидеть здесь? Может, лучше пойдем ко мне, там нам никто не помешает. Я живу недалеко, минут пятнадцать пешком. — Она поднялась, и я машинально последовал за ней.

— Мне всегда смешно видеть людей, обвешанных фотоаппаратурой, — сказала она, — но вам, очевидно, она необходима. Каждому нужен свой инструмент.

Едва уловимым движением руки Матильда предложила мне идти за ней. Я расплатился с официантом и пошел следом. Энергичным шагом она вышла из ресторанчика на Старый рынок.

По дороге она, будто это само собой разумеется, взяла меня под руку. Сначала я испытывал неловкость, но потом мне стало приятно; легким нажимом на мою руку она вела меня в нужном направлении. Мне хотелось, чтобы девушка рядом со мною была моей дочерью, так горд был я ею и собой. Есть ли в мире картина, художественное полотно, на котором прелесть и гармония, невинность и красота были сплавлены воедино столь же чувственно, как в живом существе, идущем рядом со мной?

На Принц-Фридрих-Карл-штрассе она открыла подъезд обновленного четырехэтажного старинного особняка, который я уже однажды фотографировал; дом был построен из желтого песчаника с фасадом в стиле модерн.

— Вам придется подняться на четвертый этаж, — сказала она. — Лифта нет. Он, когда приходил ко мне, всякий раз взбегал по лестнице через две ступеньки.

Будто ослепленный, остановился я на пороге ее квартиры. Я увидел большое, примерно в пятьдесят квадратных метров, помещение, обставленное со вкусом и изысканностью: белая мебель, широкие диваны и кресла темно-синего цвета, картины на стенах — подлинники или мастерски сделанные репродукции, — светло-розовые ламбрекены, белые газовые занавески. На бежевом ковровом покрытии пола лежали два больших бухарских ковра и три безбожно дорогие шелковые дорожки.

Такого я не ожидал. Но больше всего ошеломила меня, даже испугала цветная фотография в искусно и филигранно отделанной серебряной рамке высотой около полуметра. Фотография не висела на стене, а стояла на слегка наклоненной назад металлической подставке на полу, рядом с телевизором; к левому верхнему углу рамки был прикреплен черный бант. На фотографии был изображен лукаво улыбающийся мужчина, приложивший ко рту правый указательный палец. Палец доставал до кончика носа.

Этот мужчина был Хайнрих Бёмер.

Матильда улыбнулась и сказала:

— Я любила его, и все еще люблю, хотя его уже нет. Хотите что-нибудь выпить? Пиво? Джин? Вино? Возьмите себе там со столика, бокалы в маленькой горке.

Она скрылась в соседней комнате, на двери которой был приклеен широко известный плакат Мэрилин Монро в эротической позе. Как ни любил я эту фотографию, здесь она мне мешала, здесь она выглядела вульгарной.

Я провалился в глубокое мягкое кресло, в котором легко поместились бы двое, все еще не в состоянии поверить в реальность увиденного, и лишь подумал: он и она. Мир сошел с ума.

Матильда вернулась в скромном, доходящем до щиколоток домашнем платье цвета красного вина и босиком — ну прямо женщина-ребенок из сказки.

— Вы себе так ничего и не налили. Сейчас я вам принесу. Наш домашний напиток… Я рада, что вы здесь. Сегодня это не случай, а предопределение, ведь после смерти Хайнриха я больше не бывала в «Короне». Иногда мы сидели с ним там, не часто… Хайнрих вытягивал под столом ноги и курил сигару.

Пока она что-то смешивала за столиком, я не переставал думать об одном и том же: он и она. Он и она. Куколка в руке великана. Бёмер, весивший килограммов сто, наверное, мог носить ее на одной вытянутой руке.

Я пригубил приятный горьковатый напиток.

— Вы были знакомы с Хайнрихом? — спросила она без всякого умысла.

— Только шапочно. Только шапочно. Встречался с ним всего один раз.

— Это меня удивляет, ведь он часто говорил о вас. Вашу жену я однажды видела на фотографии, вместе с сыновьями Хайнриха, она, кажется, много лет была у них няней. У меня, знаете, хорошая зрительная память на лица. Вас я впервые увидела на кладбище, когда вы стояли рядом со своей женой. Хайнрих по-доброму отзывался о ней, не часто, но по-доброму. Знаете, у нас не было друг от друга секретов. Я знаю также, что близнецы регулярно навещают вашу жену и отводят с ней душу. Хайнрих всегда несколько иронически рассказывал об этом. Бедные близнецы, они продадут завод. Эти фантазеры ничего в таком деле не смыслят. Так бывает со всеми, кому дома слишком хорошо живется. Ведь по отношению к своим сыновьям Хайнрих не был скаредным.

— Судя по вашей квартире, по отношению к вам он тоже не был скупым, — сказал я.

Она подняла брови, бесцеремонно оглядела меня с головы до ног, потом слегка улыбнулась.

— Не слишком любезно с вашей стороны. Хайнрих однажды сказал мне, чтобы я, когда его не станет, в случае необходимости обратилась за помощью к вам…

— Ко мне? — воскликнул я. — Ко мне? Но ведь я разговаривал с господином Бёмером лишь раз в жизни, может быть, всего минут пять.

— Ну и что? Разве так важно, как часто и как долго? Я ведь только сказала, что Хайнрих вас ценил, иначе он не дал бы мне этого совета.

— Вы видите, я и так сбит с толку, — пробормотал я. — Хайнриха Бёмера больше нет. Почему же вы не последовали его совету и не связались со мной сразу?