Лавина

Вдруг один из них крикнул:

— Гляньте-ка, господин заводовладелец опять появился в гуще народа.

Картофельный Шмидт раскрыл было рот, он уже не твердо стоял на ногах. Даже когда я тупо смотрел на свою кружку, то чувствовал на себе их любопытные и выжидающие взгляды. От меня требовали ответа, но я не хотел его давать. Я хотел покоя.

Но картофельный Шмидт не дал мне его:

— Посмотрите, с тех пор как он стал генералом, он уже не разговаривает с пехотой. Я всегда говорю, мир устроен несправедливо: один становится безработным, другой получает в подарок завод. И это называется социальной справедливостью. Эй, Эдмунд, не хочешь ли ты нам что-нибудь сказать?

— Я хочу спокойно выпить мое пиво и чтобы ко мне не приставали, — ответил я.

— Оставь его в покое, — крикнул другой. — Теперь у него по крайней мере есть определенное рабочее время и ему не надо постоянно фотографировать голых баб. Я бы не хотел с ним поменяться. Лучше иногда голые, чем постоянно одетые.

Все громко рассмеялись такому сопоставлению.

Выручил хозяин: он поставил передо мной вторую кружку пльзеньского и начал вполголоса разговаривать со мной. Жаловался на отсутствие посетителей, особенно из числа «постоянных», которые прежде обедали у него или ужинали. Раздача пищи сократилась на половину, а вечером на две трети. И нередко посетители битый час сидят за неполной кружкой пива.

— Если так пойдет дальше, — продолжал он, — то я скоро прикрою свою лавочку. Я за стойкой и моя жена на кухне, мы работаем практически уже задаром, если подсчитать почасовую выручку. Собственно говоря, мне надо объявить себя банкротом.

Ранний вечер перешел в позднюю ночь. Один за другим посетители расходились по домам. Пришло еще несколько человек, в основном парочки, но вскоре пивная опять погрузилась в скуку. В конце концов остался я один. Я чувствовал, как пиво ударило мне в ноги, хозяин все чаще и пристальнее поглядывал на часы над полкой с посудой.

Наконец я распрощался, помахав хозяину рукой, а он крикнул мне вслед:

— Заходи еще, хоть ты теперь и стал рангом выше. Пиво у меня всегда вкусное.

Подняться сто метров в гору оказалось нелегко. Я не шатался и шел все еще прямо, но голова у меня кружилась. Я тихонько открыл дверь и тихонько закрыл ее за собой, а когда зажег в коридоре свет и поискал глазами, за что можно ухватиться, мне померещилось, будто в коридоре кто-то есть. На несколько секунд я затаил дыхание, но ничто не шевельнулось. В гостиной все было на своих местах. Криста никогда бы не легла спать, если бы хоть один стул или кресло были сдвинуты со своего места. На кухне тоже все было убрано. Ничто не говорило о том, что здесь готовили несостоявшийся ужин.

И все-таки что-то нарушало привычный порядок, что-то беспокоило меня. Неужели я так опьянел, что готов был встретить зеленых чертиков?

В животе ныло. Я сел на стул и попытался привести в порядок свои мысли, сидел будто в оцепенении, прислушивался, но не замечал ничего необычного. Все стояло на своих местах, как и прежде. Тогда я встал и выключил все лампы, остался бледный отблеск — в подвале горел свет.

Мы часто забывали гасить в подвале свет. Нередко он горел всю ночь, в этом тоже не было ничего исключительного. Я подошел к перилам и посмотрел вниз: на ступеньке лестницы лежал топор, который обычно висел в гараже на кожаном ремне, свет же шел из лаборатории, дверь в нее была полуоткрыта. Я спустился по лестнице, взял топор и распахнул дверь.

Зрелище было ужасное.

Лаборатория, моя мастерская, была разгромлена, фотокамеры валялись на полу, все, что с финансовой помощью Кристы я приобрел и из года в год приумножал, все неоценимое для человека, который зарабатывает этим на жизнь, было разломано, измято, изрублено на куски, раздроблено, раздавлено. Будто в трансе я поднял свою «Лейку»; самый лучший специалист уже не мог бы ее спасти.

Я прислонился к косяку двери и не пытался сдержать слезы. Какой-то безумец буйствовал здесь. Но кто? Ни один человек, даже Криста, не мог так крепко спать, чтобы не проснуться от этого сумасшествия. Вспомнился Зиберт, от его людей всего можно было ожидать. Хотел меня проучить? Но такое разрушение нельзя произвести бесшумно и за несколько секунд, Криста должна была услышать. Разве что ее не было дома?

На негнущихся ногах я прошелся по мастерской, волоча за собой топор, отбрасывая носком ботинка осколки стекла и разбитые инструменты, и когда у меня под подошвами что-то скрипело, меня пронизывала боль. Потом я поднял над головой топор и изо всех сил обрушил его на треногую табуретку. Удар расщепил сиденье и принес мне облегчение. В пивной они называли меня господином директором, в самом деле, зачем директору фотолаборатория, фотокамеры и разное техническое барахло? Я поднялся в гостиную, поднял жалюзи на двери на террасу; кошка тут же вынырнула из мрака. Я вышел на террасу, ночь была темная, прохладная, а воздух невыносимо влажный. Я вновь вернулся в гостиную, опустил жалюзи и покормил на кухне кошку. Я протрезвел и чувствовал себя плохо. Поднялся на второй этаж, а когда хотел открыть дверь в спальню, оказалось, что она заперта изнутри.

И тут меня осенило. Никто из посторонних не проникал в дом — преступник заперся в спальне. Это была моя собственная жена.

Я опять спустился в гостиную и сел в кресло; кошка тут же прыгнула мне на колени и позволила себя погладить. Что же делать? Хорошо бы Криста пришла на следующее утро к завтраку и сказала: «Сожалею, мы купим тебе новое оборудование». Или: «Радуйся, ведь все это тебе уже не нужно». Или: «Как фотограф ты свое отпел, теперь больше не поддашься искушению взять фотоаппарат».

Я не шевелился, чтобы не потревожить кошку, которая растянулась у меня на коленях, заснула и видела, наверное, сны, потому что лапы у нее подрагивали.

Может, мне надо собрать свои вещи и уйти из дома? Но куда? Ведь это и мой дом.

Спустя какое-то время я заснул в кресле.

Утром я проснулся от шагов Кристы по лестнице. Она уже была одета, на руке несла плащ. Жалюзи Криста не поднимала; я слышал, как на кухне она выскребала из консервной банки кошачий корм и наполняла им миску. Пока я собирался с духом заговорить с ней, она ушла.

— Цирер позвонил моему отцу, отец мне. Я договорилась с Цирером о встрече: сегодня вечером, в девятнадцать часов, в загородном ресторанчике «У оленя», возле трамплина. Я за тобой заеду, если ты будешь один.

— Буду один, только…

— Не бойся, все делается с согласия моего отца, даже то, что ты поедешь со мной. В восемнадцать часов я буду у тебя, — сказала Матильда.

Я положил трубку, не зная, что теперь делать. Прибрать в подвале? Выбросить в помойку целое состояние? Нет, я решил оставить подвал в том же виде. Пусть Криста увидит, когда вернется домой. Мне стало ясно, что потеря аппаратуры причиняет мне меньшую боль, чем сам этот поступок.

Я взял газету и стал читать страницы под заголовком «Квартирный рынок», которых никогда в жизни не открывал. За этим занятием прошла половина утра. Я не нашел ничего, что могло бы соответствовать моим желаниям, а вернее сказать, я несерьезно изучал эти объявления.

Какое-то время я думал о том, чтобы предложить Кристе продать дом, а выручку поделить. Но кто же купит дом в такое время, когда только в нашем пригороде пустуют десятки квартир, потому что люди не могут платить большие деньги за их аренду, а квартиры в собственность предлагаются за половину их фактической стоимости.

Я снова спустился в подвал и стал смотреть на учиненный разгром — боли мне это уже не причиняло. Я взял на руки кошку, которая шла за мной, и погладил ее, а она поблагодарила меня громким мурлыканьем.

Потом я вышел пройтись. Но скоро потерял всякое желание гулять по такой промозглой погоде и сказал себе, что теперь мне так или иначе надо все забыть: пивнушку с ее веселым хозяином, любезную девушку в сберкассе, жизнерадостную, всегда готовую пошутить продавщицу в булочной, владелицу цветочного магазина, которая давала мне советы для сада, ворчливого и добродушного почтового чиновника, женщину в газетном киоске, которая тем больше боготворила свою трехлетнюю дочку, чем чаще та все подряд смахивала с полок, и которая считала этот хаос признаком того, что ребенок растет. Конечно, придется забыть и моих соседей, которые всегда были готовы помочь, и сад, где за долгие годы пролил немало пота. Забыть придется и нашу спокойную, невозмутимую кошку.