Лавина

— Почему же ты раньше мне этого не сказала?

— Разве я могла себе представить, что однажды ты станешь партнером господина Шнайдера? Это было просто немыслимо. Теперь думай, как тебе выпутаться. Вылезай, забудь о завещании. Что зачато в распутстве, родится лишь уродом. Если ты этого не понимаешь, значит, ты или слеп, или тебе уже так нравится новая должность, что ничего не хочешь понимать. Ведь Шнайдер подсунул ему свою дочь. Можешь не рассказывать мне, что отец не знает, с кем общается его дочь на протяжении нескольких лет. Для меня, во всяком случае, ясно, что Шнайдер просто сводник, за что и получил свой куш. Теперь он директор. Должна признаться, блестящая сделка. Моего сводного брата я считала умнее, чем других стареющих мужчин. Но у тех не стоит на карте завод, самое большее — крах семейной жизни… Одумайся, пока еще есть время. Когда произойдет катастрофа, никто не поверит, что ты был не в курсе.

— А кто убил Хайнриха Бёмера и повесил его на колокольне? Тебя это вообще не интересует?

— Почему же. Но это дело полиции, а не твое.

Газеты на сей раз оказались правы, когда писали, что у нас самая холодная весна за последние пятьдесят лет. Каждое утро мне приходилось все выше поднимать регулятор отопления, кошка не слезала с теплой мраморной скамейки под большим окном в гостиной, зевала от скуки и щурилась под редкими лучами солнца, первые ласточки задержались в пути. Соседи орудовали что было сил граблями и лопатами, так как по календарю работа в саду должна была уже закончиться. Их недовольные лица подавляли во мне искушение тоже выйти в сад.

30 марта, в пятницу, около полудня я зашел в редакцию газеты "ВАЦ" и встретил в коридоре редактора. Он подошел ко мне, всплеснув руками, и с бьющим через край дружелюбием закричал во всеуслышание:

— Вот это да, господин Вольф! Какой блеск в нашей хижине! Ведь вы стали персоной — как это прекрасно, да еще в вашем возрасте! Жаль только, что мы теряем такого заслуженного фотографа. Вы были у нас лучшим, всегда добросовестным и надежным. Кто в вашем возрасте меняет профессию, тот заслуживает уважения. Таков мир: теперь уже не вы будете давать материалы нам, а мы будем давать материалы о вас.

Уходя, он похлопал меня по плечу и добавил:

— Пока! Больших успехов вам и нашему городу. Высокие задачи требуют жертв.

Смущенный, я стоял в узком коридоре и думал: «Ну что ж, значит, теперь остаются только фотоальбомы, каталоги универмагов и почтовые бланки. Как-нибудь обойдемся».

Матильда жила недалеко от редакции, по дороге домой я к ней заехал. Она холодно поздоровалась со мной, как с человеком, который пришел не вовремя и от которого хотят поскорее избавиться.

— Я только хотел тебе что-то показать, — начал я. — А также узнать, почему ты была на общем собрании. Это было легкомысленно и опасно, прежде всего для твоего отца.

— Оставь свои назидания. Что ты хочешь мне показать? Поторопись, у меня нет времени.

Я раскрыл свою папку и протянул ей фотографии стриженого, сделанные у главного почтамта.

Матильда лишь мельком на них взглянула, потом отвела от себя подальше, застонала и опустилась на колени. Если бы я не подскочил к ней, она упала бы на пол. Я отвел, вернее, отнес ее к креслу и усадил.

— Это он, — сказала она, — это он. Откуда у тебя эти фотографии?

— Я увидел его несколько дней назад в городе, а потом сфотографировал у главного почтамта.

— Почему? Ты его знаешь?

— Он заговорил со мной перед церковью, когда Бёмер висел в колокольне, и на похоронах он тоже был.

Матильда с трудом поднялась, потом стала ходить взад-вперед по гостиной и спросила:

— А потом?

— У церкви он представился репортером, после похорон увязался за нами с женой и шел до самой Гамбургерштрассе, где я поставил машину, спрашивал о тебе, не знаком ли я с тобой. Тогда я мог честно ответить отрицательно. Он знал также, что моя жена — сводная сестра Хайнриха Бёмера. Это меня здорово озадачило. А потом, несколько недель тому назад, ночью мне кто-то позвонил, между прочим, твоему отцу в ту же ночь тоже звонили. Незнакомый голос обещал шестизначную сумму, если я откажусь войти в правление, а несколько дней назад я увидел в городе этого типа и сразу понял, что звонил он. Я преследовал его, пока не потерял в здании главного вокзала.

Матильда повела меня за руку в ванную. Там она включила все лампы. Поцеловала портрет Бёмера рядом с зеркалом, потом накрыла его фотографией стриженого. Бёмера уже не было видно, на стене висел стриженый.

— Ты понял?

— Думаю, да.

— Это тот человек, которого я искала.

Из шкафа в уборной она достала рулон клейкой ленты и прикрепила стриженого поверх портрета Бёмера.

— Много недель я наблюдала, как это лицо возникало из лица Хайнриха. Я уже почти могла точно его описать. Не хватало лишь самой малости. Теперь ты ее принес, эту малость. Этот человек убийца, нет сомнения. Я проникла на общее собрание в надежде найти его, но там его не было. Теперь все ясно. Ты мне очень помог.

— А как ты докажешь, что этот человек убийца?

— Я не знаю, кто он, но знаю, что Хайнрих у него на совести. Нам надо только найти его. Может быть, он даже живет здесь, в Дортмунде. Возможно, я его уже видела, на фотографии, может быть, рядом с Хайнрихом, во всяком случае, он кажется мне знакомым. Ладно, может, я все это внушаю себе, потому что много недель искала это лицо, и все-таки верю, что мы его найдем.

— Ну а если найдем, тогда что? Отправимся в полицию и заявим: вот человек, которого вы безуспешно ищете уже несколько месяцев?

Я попытался рассмеяться, но смог лишь фыркнуть.

— Никакой полиции, — сказала Матильда. — Я хочу повесить этого человека там, где висел Хайнрих: на колокольне, в том же самом окне. А ты мне поможешь.

Она выскочила обратно в гостиную и звонко ударила кулаком по ладони. Я понял, что это уже не игра, что здесь запахло смертоубийством. Я уже представил себя стоящим на террасе, с фотокамерой в руках, и фотографирующим стриженого в окне колокольни так же, как фотографировал Бёмера. Радость заключается в повторении.

— Ты мне поможешь, — сказала Матильда. — Для меня одной он слишком тяжел. Судя по фото, весит килограммов сто с лишним.

После вступления в силу договора первое заседание правления было назначено на понедельник, 2 апреля. Я испытывал внутреннюю напряженность и беспокойство, оттого что уже несколько дней не слышал от Шнайдера ни одного слова; только подписанное Гебхардтом и носившее личный характер письмо уведомляло меня о собрании.

Мое беспокойство передалось и Кристе.

— Желаю хорошего старта, — напутствовала она, — однако ты врешь, что согласился войти в правление только ради меня. Сам знаешь, что сделал это ради самого себя. Ты всегда хотел быть не тем, кто ты есть. На фотографирование смотрел как на промежуточную ступеньку, а на самом деле всегда искал что-то другое. Даже когда стал хорошим фотографом, то никогда не был доволен своей профессией. Надеюсь, что теперь ты не разочаруешься, не разрушишь то, что создал с таким трудом, ценой таких лишений. Мне хотелось тебе еще раз это сказать.

В коридоре административного корпуса мне встретился Шнайдер, взял меня за руку и, проведя в свой кабинет, показал на письменный стол.

— Здесь лежит ваш договор, — сказал он. — Спокойно прочтите его и, если что неясно, спросите. Это, если не ошибаюсь, своего рода льготный договор. Бог знает какие муки принял старик, когда решил ввести вас в правление.

Договор гарантировал мне ежемесячное жалованье в шесть тысяч марок. Обязанности были определены не совсем точно, говорилось только, что я должен присутствовать на всех заседаниях, касающихся производства, и выполнять особые задания, которые время от времени буду получать от правления или директора завода. Шнайдер не ошибался: это был льготный договор, который вызывал тысячу вопросов, но не было причин его не подписывать.