Лавина

Правление нашего предприятия, согласно последней воле Хайнриха Бёмера, возглавлю я в качестве директора завода с неограниченными полномочиями. В правление войдут также госпожа Бёмер, которая вместе с тем представляет интересы обоих сыновей, разумеется, господин Гебхардт, ответственный за коммерческую часть, господин Адам, ответственный за техническую часть, и председатель производственного совета, которого нам предстоит заново избрать. Кроме того, в правление войдет не работавший раньше на предприятии господин Эдмунд Вольф, который стоит вон там, прислонившись к столбу, поскольку не выносит длительного сидения. Он, я должен это подчеркнуть, включен в правление по настоятельному желанию Хайнриха Бёмера. Правление, как правило, будет собираться один раз в неделю по понедельникам в пятнадцать ноль-ноль. После семнадцати часов каждый может прийти ко мне с любым вопросом.

Мы стоим на пороге большого, нового эксперимента. Я прошу вашего доверия. Если каждый будет помогать по мере своих возможностей, то наш эксперимент осуществится, несмотря на все препятствия. У нас нешуточные конкуренты — крупные концерны, мы зависим также, и об этом нельзя умолчать, от благосклонности банков, но наша работоспособность, наша изобретательность и качество нашей продукции опровергнут лживые утверждения, что эта модель абсурдна и заранее обречена на провал, опровергнут насмешки и проклятья, а также смехотворные и гнусные измышления — некоторые из вас могли прочесть подобного рода писания в газете, — будто модель инспирирована коммунистами.

Надеюсь, вы не оставите мои слова без внимания. Буду и впредь к вашим услугам.

Почти никто не зааплодировал. Внятно захлопали лишь я и сидевшие в первом ряду, громче всех — гранд-дама. Пятьсот рабочих и служащих молча глазели на трибуну, на одинокого человека перед микрофоном, который бесстрастно, но поэтому особенно убедительно прочитал по бумажке свое выступление. Гранд-дама забеспокоилась, заерзала на стуле, несколько раз оборотившись назад; близнецы сидели как изваяния, Гебхардт будто окаменел. Нотариусы Вольрабе и Гроссер смотрели в потолок. Доктор Паульс беспрерывно сморкался в большой носовой платок, а Адама, казалось, придавили к стулу.

Шнайдер сложил свои бумаги. Он смущенно оглядывал собравшихся, хотел сойти с трибуны, сделал уже три шага, потом снова вернулся к микрофону и сказал:

— Теперь перейдем к прениям. Я распорядился, чтобы здесь поставили четыре микрофона, тогда каждому, кто захочет выступить, не придется выходить на трибуну. Прошу помнить, что регламент для выступлений ограничен тремя минутами. Если каждый пожелает воспользоваться своим временем, то получится тысяча пятьсот минут, значит, двадцать пять часов.

— Хороший математик, — услышал я чей-то голос.

Кое-кто засмеялся, Шнайдер тоже это услышал и заметил:

— Да, я хороший математик, потому что не собираюсь здесь ночевать.

Потом решительно встал Адам и подошел к микрофону. Он долго откашливался, прежде чем начать говорить.

— Уважаемые коллеги по работе, тот факт, что речь господина Шнайдера не вызвала общих аплодисментов, еще раз наглядно доказал, насколько робко и недоверчиво вы все еще относитесь к модели. У вас было восемнадцать дней, чтобы получить информацию, переговорить, я охотно признаюсь, что и сам ходил к адвокату. Но сегодня мы должны принять решение. Хайнрих Бёмер отличался дальновидностью, умом и мужеством, его модель — это вызов всем нам. По зрелом размышлении я безоговорочно отдаю свой голос за это начинание. Я не только признаю господина Шнайдера директором, но буду поддерживать его всеми силами и всем своим опытом. Я буду сотрудничать с ним так же, как сотрудничал с господином Бёмером, на благо всех здесь собравшихся.

Теперь зааплодировали все, хотя и сдержанно. Кое-кто встал и начал протискиваться к микрофонам; какой-то седой мужчина, лет под шестьдесят, ухватился обеими руками за стоявший микрофон, будто ища в нем опору, и заорал так, что в динамиках раздался писк:

— Есть здесь хоть один разумный человек, который может правдоподобно объяснить, почему предприниматель раздаривает половину своего состояния? Я еще не спятил, поэтому говорю прямо и открыто: здесь что-то кроется, о чем нам не хотят говорить. Бога-отца, извините, господина Бёмера я хорошо знал. Он был справедливым, признаю, но он был и неумолимым, когда речь шла о деньгах. А теперь что? Нет, я не позволю себя околпачить. Здесь каждый меня знает, я сорок лет работаю в фирме и слишком хорошо усвоил, что ни один человек, а уж тем более предприниматель, не выпустит ничего из рук, если не будет уверен, что получит за это вдвойне. Такая моя логика, она всегда бесспорна. Поэтому я не буду подписывать договор. Он умалчивает — а это важно для меня и для других — о причине благодеяния.

Шнайдер возразил чуть ли не весело:

— Дорогой коллега, мы уже не можем спросить об этом Хайнриха Бёмера. Вы все были на его похоронах. Мы должны просто принять его завещание к сведению, даже если оно кажется непостижимым. Во всяком случае, так мы вперед не продвинемся. Слово просит коллега Бауман, прошу.

Бауман сказал:

— Я считаю, что это выгодная сделка для владельцев: оставшиеся наследники получат половину, пятьсот наших работников — вторую половину. Ведь это очковтирательство. Говорите что угодно, но здесь торчат чертовы рога, которые однажды боднут нас в зад, а мы покорно упадем мордой о землю и выбьем себе зубы. Таково мое мнение.

— Коллега Бауман, — возразил Шнайдер, — ты хотел бы, чтобы нам вдруг подарили весь завод? Мы не имеем на это никакого права. Я вновь подчеркиваю: мы ни на что не имеем права. Кажется, некоторые коллеги все еще не совсем понимают значение этого завещания. Мы собрались здесь не для того, чтобы защищать свои права, а чтобы проголосовать, принимаем мы это завещание или нет. Оно каждому из нас принесет выгоду, а со временем даже большую.

— Половина подарка! — крикнул кто-то.

— Даже если это пятьдесят процентов, — ответил Шнайдер. — Для нас они — сто. То, что оставил нам Хайнрих Бёмер, — это не его выгода, нет, это наша выгода. Поймите же наконец!

— А сколько, собственно, будешь получать в месяц ты как директор? Наверное, самый большой кусок от подаренного пирога! — крикнул кто-то.

Прежде чем Шнайдер ответил, вскочила гранд-дама и буквально штурмом овладела трибуной. Она просто оттолкнула Шнайдера и схватила микрофон. Медленно и убедительно она сказала:

— Господин выкрикнувший, я хотела бы самым решительным образом отмести ваши подозрения. Господин Шнайдер будет получать жалованье в рамках выполняемых им функций, как и каждый работник предприятия. Ни пфеннигом больше, ни пфеннигом меньше. Это я заявляю со всей определенностью. Господин Шнайдер не рвался к своей новой должности, он был назначен моим мужем. Конечно, вы можете отказать господину Шнайдеру в доверии, если назовете веские доводы, по которым он не способен руководить предприятием, или приведете доказательства, что он лично обогащался или обогащается за счет завода. Кроме того, я со всей определенностью уверяю вас, что закон не заставляет меня выполнять последнюю волю мужа. Я могла бы с согласия моих сыновей продать этот завод. Но я считаю, что подавляющее большинство персонала поддерживают завещание моего мужа, стоят и будут стоять за господина Шнайдера.

После этих слов, которых никто не ожидал услышать от гранд-дамы, раздались наконец долгожданные аплодисменты.

Когда все снова стихло, какой-то мужчина лет тридцати выкрикнул:

— Все это кажется мне слишком прекрасным, чтобы в это поверить. Господин Бёмер вдруг превратился в человеколюбца. Ни один человек не раздаривает своего состояния шутки ради. Я знаю только одну истину, и она вечна: у кого ничего нет, тот хочет что-то иметь, а кто что-то имеет, тот ничего не хочет отдать. У кого есть миллион, тот хочет получить второй. Вот так!

Кто-то подхватил:

— Конечно, Шнайдер будет за эксперимент, он ведь получит самый большой куш!