За городской стеной

— Не понимал и я — в то время.

— Что же, выходит, надо нам с тобой на этом и успокоиться.

Покой! Многозначительное слово — за ним не пропадешь. Ярмарка спокойно осталась позади, и Гектор преспокойно отправился в путь; день клонился к спокойному летнему вечеру, и впереди его ждал спокойный коттедж. Слово, дав ему почувствовать себя в безопасности, тут же заставило задуматься.

Ибо после угнетенного состояния, в котором он находился, «полного нервного истощения», как назвал его доктор, «заболевания весьма распространенного», ни о чем он так не мечтал, как о покое. И здесь он обрел его. Он спал подолгу и крепко, его больше не мучили толпящиеся в уме образы, воспоминания, кошмары, прокрадывавшиеся в его беззащитный мозг, так что он был согласен на все, только бы не закрывать глаза. Его больше не кидало в дрожь при мысли о неизбежной смерти… Хватит! Слишком опасно вспоминать, каким он был. Нет! Ему нужен только покой. И все же, стоило им свернуть на дорожку, которая вела к Нокмиртону и по которой можно было дойти до его коттеджа, он вдруг испугался мира и тишины, разлитых вокруг. Может, такая резкая смена почвы была наихудшим выходом. Потому что сейчас, шагая рядом с Уифом, он вдруг почувствовал себя здесь чужим. Но почему? Почему после такого мирного дня? Почему его ноги вдруг стали ватными, почему начало казаться, что живая изгородь исчезнет от его прикосновения, что во всем этом прочном, реальном мире он один настолько призрачен, словно его и вовсе не существует?

— А ну, гляди веселей! — сказал Уиф. — На так уж плохо все обстоит.

— Простите, пожалуйста!

— Вид у тебя что-то понурый. Слишком долго пробыл на воздухе, вот и устал с непривычки.

— Да, да! Только дело не в этом.

— Слушай. Приходи к нам сегодня ужинать. Нельзя же все время одному сидеть.

— Нет, что вы. Я, право, не могу… У миссис Бити и без того много дел… Я прекрасно поужинаю один. Я…

— В общем, мы будем очень рады. Приходи, когда надумаешь.

Доброта Уифа! Одним из признаков неуравновешенности Ричарда — а он до сих пор находился в этом состоянии вопреки все возрастающей уверенности в себе — была готовность восхищаться каждым новым качеством, которое он открывал у старика. Еще несколько недель назад он ни за что не стал бы выискивать добродетели в каком-то старом селянине, так как счел бы, что «снисходит» до него и вообще ведет себя по-идиотски. Он обвинил бы себя в том, что уподобляется антропологу, рассматривающему деревенских жителей, как какое-то диковинное племя, в котором жив еще светлый образ благородного дикаря, надо только «уметь его увидеть». Он и сейчас предъявил себе это обвинение. Предъявил больше в шутку, чтобы «спустить пары» — самозащита нервного человека против обязательств любого рода. Прежде он был твердо убежден, что всего банального следует избегать любыми средствами; самое лучшее согласиться, что это действительно так, а потом показать, что лично ты до такой банальности не опустишься.

Ну и потом, даже если он и держался снисходительно, неужели снисхождение не могло проистекать из симпатии с легкой примесью признательности? А, к черту! Уиф добр! Ричард вдруг вспомнил своего деда, который также отличался завидным умением жить в ладу с окружающим миром. Прогулка до трактира после ужина, возвращение домой с ясеневой палкой, которую сам выломал из чьей-то изгороди, веселенькие мотивчики, которые он постоянно насвистывал себе под нос, резвый спуск без тормозов по склону Краутерс Хилла на старом велосипеде, руль которого вихлял из стороны в сторону, в то время как старик напряженно вертел шеей, чтобы как-нибудь не пропустить чего-нибудь интересного. По-видимому, вполне довольный и даже не догадывающийся, что жизнью можно не дорожить. Ричард расхохотался.

— Так-то лучше, — сказал Уиф. — А вот и Эдвин.

Эдвин вышел им навстречу — вернее, навстречу Уифу. Он явно хотел поговорить с ним наедине, и Ричард распрощался, поблагодарив Уифа за приятно проведенный день; он вдруг обрадовался тому, что сейчас останется один, что он всего лишь знакомый — а следовательно, от него не требуется активного участия в их делах.

Глава 7

В добротном спортивном пиджаке и серых фланелевых брюках, при галстуке и в сверкающих ботинках Эдвин, как всегда, выглядел намытым, начищенным, подтянутым. Он был неукоснительно чистоплотен, вечно то мылся, то купался, будто готовился к конкурсу на чистоту. Однако этим он еще больше ставил себя под удар, нарываясь на обидные замечания по поводу своей внешности.

С трудом выдавив из себя несколько общих фраз о том о сем — из чего Уиф безошибочно заключил, что разговор предстоит серьезный, — Эдвин наконец решился.

— Дженис, — сказал он, — это я насчет Дженис. Вот в чем дело-то: я заходил к ней несколько раз, пока она еще не выздоровела, и разговаривал с ней, но я хотел бы поговорить и с вами.

— Понятно. Может, зайдем в дом, там поговорим. Она ведь еще не спускается вниз по вечерам.

— Знаю. Только… уж лучше я здесь, Уиф, если разрешите. Не подумайте, мне скрывать нечего — все это я уж и ей самой высказал. Спасибо за приглашение. Я очень благодарен, только, если не возражаете, я скажу, что хотел, прямо на улице. Сигаретку?

Характерным резким движением он выдернул пачку из кармана. Похоже было… впрочем, к чему тут сравнения: Эдвин и правда добросовестно изучал правила хорошего тона, но, поскольку воспринимал он их туго и вязались они с ним плохо, его твердая решимость и умение «поступить во всех случаях жизни как надо» нередко производили тягостное впечатление. Не успел Уиф взять сигарету, как Эдвин, не потрудившись достать одну и для себя, сунул пачку обратно в карман, вытащил спичечный коробок, ругнулся, когда неизвестно откуда налетевший шкодливый ветерок задул спичку; лишь с третьей попытки ему удалось дать Уифу прикурить и тем самым завершить свой светский жест.

С минуту они стояли молча на тихой дорожке, прислушиваясь, как скрежещет на шоссе грузовик, меняя скорости на небольшом подъеме, следя, как угасает длинный летний день, а вечер неторопливо окутывает их мглой, отгораживая от остального мира.

— Я с ней говорил, — начал Эдвин, высморкавшись в развернутый платок, — только мне, конечно, не хотелось расстраивать ее, пока она еще не совсем оправилась, но я хотел, чтобы она знала, что я все так же… я сказал ей, как сейчас вам говорю… что я… что никакой разницы это не делает… то есть я чувствую себя ужасно глупо, говоря это, но иногда приходится говорить глупости для того, чтобы потом перейти к следующему, понимаете, Уиф. Со мной, во всяком случае, так бывает. Я, Уиф, вот что хочу сказать — я ей сказал… я, собственно, надеялся, что, может, она и сама понимает, но я все-таки решил еще раз сказать ей, ну на всякий случай, я ей сказал…

— Сказал, что по-прежнему хочешь жениться на ней?

— Вот именно!

Уиф кивнул. Эдвин покраснел до ушей, но продолжал смотреть Уифу прямо в лицо только когда последний отзвук его последнего слова растворился в воздухе, он отвел глаза в сторону и достал из кармана пачку сигарет.

С одной стороны, Уиф ничего лучшего и желать не мог. Ему нравился Эдвин, он восхищался им, считал, что отношение Эдвина к Дженис заслуживает уважения. И в то же время — никуда не денешься — для Дженис Эдвин был пустым местом. По крайней мере так она говорила. Это-то и смущало Уифа и даже вызывало стыд за дочь. Иной раз она держалась с Эдвином так, что никто не усомнился бы, что он ей больше чем нравится, и любой другой молодой человек сделал бы из ее поведения соответствующие выводы. Иногда она отзывалась о нем с такой симпатией, что казалось, стоит только Эдвину сделать ей предложение, и согласие он получит. И тем не менее Эдвин был для нее пустым местом.

И дело было вовсе не в его наружности, уверяла она, хотя Уиф не очень-то ей верил. Она говорила, что у него «нежная» улыбка, а выражение лица «мужественное и доброе», и каждого, кто в ее присутствии отзывался о нем пренебрежительно, она немедленно ставила на место. Просто ей не хочется за него замуж, объясняла она. Но временами Уиф бывал почти уверен, что она с готовностью вышла бы за Эдвина, во всяком случае, была бы не против. И то, что такое настроение совпадало обычно с приступами безысходной тоски, только запутывало его.