Страница 12 из 93
Ярмарка расположилась в двух милях к западу от озера за деревней Эннердэйль: небольшое скопление белых палаток среди зеленых лугов, до испарины сопротивлявшихся серенькому дню. Их путь лежал мимо нескольких новеньких дачных домиков и стольких же заброшенных коттеджей, вниз по извилистой дороге, где то и дело менялся открывавшийся им вид.
Уиф ни словом не обмолвился о Дженис. Однако об Эгнис он поговорил всласть.
— Знаешь, у нас в деревне просто не знают, как на нее смотреть, — говорил он, — она ведь родом не отсюда, но, боже ты мой, без нее они б со скуки пропали. Взять хотя бы прошлый год: перед тем как должен был состояться детский спортивный праздник, оказалось, что у спортивного комитета в кассе ни гроша! Зять Билли Менна сбежал после ежегодного бала со всей выручкой, а никто слова сказать не смеет — ладно бы чей зять, а то ведь самого Билли Менна! Ну вот, а тут, знаешь, есть много ребятишек, которые ничего в жизни не видят. То есть они, конечно, сыты и обуты, да ведь этого же еще мало. Пата Грегори знаешь? Ну так у него их десять! Почему он, между нами говоря, и живет на пособие: пособие по многодетности плюс пособие по безработице — да ему никогда своим трудом столько не заработать; и таких, знаешь ли, немало, они, конечно, и пособие берут и еще подрабатывают немного налево. Так им выгоднее. Ну ладно, так, значит, об этом спортивном празднике. Денег нет. А уже сентябрь. Никаких афиш. Билли Менн заявляет: «Праздник отменяется». Так знаешь, что Эгнис сделала? Обошла всех сама — и заметь, пешком, а погода ненастная, слякоть, снег, — обошла с жестяной кружкой, которую я для нее сделал: прорезал отверстие для монет и дырку для ассигнаций, все как полагается, и она не пропустила ни одной фермы, зашла во все дома до единого в кроссбриджском приходе и собрала шестьдесят два фунта, четырнадцать шиллингов и два пенса. Билли Менн уж тогда округлил сумму до шестидесяти трех фунтов. И все сама, по своему почину. А ведь нашлись такие, что еще и осуждали ее. Один фермер заявил, что она-де попрошайничает. Попрошайничаю? — говорит она. Я, говорит, просто получила от тебя небольшую субсидию, вроде как вы, ребята, получаете от нас, налогоплательщиков, раз в неделю круглый год и не краснеете! Это его привело в чувство. Ну а Грета Хетфингтон так перестала с ней разговаривать — сказала, что, мол, «не пристало» человеку, состоящему в церковном комитете, ходить с кружкой — это разве что под рождество разрешается. Так Эгнис пошла к ней, взяла и пошла и сказала Грете, что, видно, неладно с ней что-то, если для добрых дел ей нужно рождества дожидаться. Так прямо и сказала! И учти, ведь ни к кому она не приставала. Просто объясняла, в чем дело. А ведь дело-то хорошее.
Они миновали деревушку — на улице ни души, — перешли через мост, оставили позади домик Охотничьего клуба и подошли к ярмарке. У обочины там и сям приткнулись машины и фургоны, и три полисмена сосредоточенно прохаживались по дороге; у двоих из них были белые повязки на рукаве. Входной билет стоил три шиллинга, они уплатили и вошли.
Ярмарка расположилась на взгорье, и горы, обступавшие ее с трех сторон, с интересом взирали на людское сборище. Тучи понемногу редели, и кое-где сквозь разрывы проглядывала холодная голубизна, к которой Ричард так привык за последние несколько недель. Скоро солнце окончательно разогнало тяжелые баркасы серых облаков, и в небе не осталось ничего, кроме жалких обрывков, которые ветер трепал, словно лоскутки белой кисеи.
Ярмарка была невелика, но Уиф показал Ричарду все весьма обстоятельно. Они поспели к параду домашнего скота, который здесь осматривали и оценивали по всем статьям целое утро. Подошли к овальному большому полю, которое, как полчище жуков, окружали сплошным кольцом автомобили, и стали смотреть, как фермеры и их сыновья, работники, девушки и старики проводят вдоль каната, огораживающего поле, мерно вышагивающих коров, телок и волов. У каждого животного на стегне был налеплен номер, все были на веревке, и, когда их проводили мимо фургона с громкоговорителем, один из членов ярмарочного комитета объявлял, за какие именно статьи им присуждается приз, и казалось, этой литании не будет конца. Большинство людей, сопровождавших животных, явно стеснялись, и, даже несмотря на то, что на открытом поле их было много и находились они на глазах у сравнительно малочисленных зрителей, многие краснели или шли потупившись, словно ожидая насмешек — вполне заслуженных, на их взгляд, — за то, что лезут напоказ.
Уиф сосредоточил все свое внимание на животных, Ричард же, не отрываясь, жадно смотрел на людей, их хозяев. Кого тут только не было: пожилые мужчины, державшие веревку небрежно, за самый кончик, с таким видом, будто и не помнят, что у них там на другом конце веревки, и полностью углубленные в свои мысли, которые, очевидно, шли не дальше их собственного носа; молодые парни — сыновья фермеров, горделиво выступавшие по сырой траве и то и дело дергавшие за веревку, словно желая лишний раз показать всем, что животное это принадлежит им; подростки, которые все время вертелись, стараясь хоть на минуту высвободить одну руку, чтобы прихорошить волосы. Иногда попадался очень старый человек или же очень крупный, бросавшийся в глаза неожиданно самоуверенным видом — можно было подумать, что он участвует не в параде домашней скотины, а в параде победы, непоколебимо уверенный в своем праве на все существующие в мире ордена. С вершины горы Грайк или Крэг все это, вероятно, выглядело, как пышная религиозная процессия древних кельтов, как шествие друидов. Огромное скопление народа в таком пустынном месте уже само по себе придавало сборищу значительность, не соответствовавшую случаю. Но больше всего поразило Ричарда смущение, отражавшееся на лицах. Он уж и забыл о существовании этого чувства. А между тем оно отнюдь не говорило о робости, или ограниченности, или умственной отсталости: просто смущение считалось совершенно недопустимым в той среде, которая окружала его последние несколько лет, на той ступени жизни, где все защитные средства брошены на то, чтобы искоренить всякое чувство, из-за которого можно прослыть недостаточно передовым.
И снова он увидел это выражение в павильоне местной промышленности, куда Уиф повел его после того, как закончилась раздача призов и были произнесены все речи. Там в просторном шатре были представлены плоды трудов всей округи. Цветы, овощи, яйца, фрукты, всевозможные домашние торты, вязаные вещи, шитые изделия, картины, резьба по дереву, изделия из металла — все это было тщательно выращено и сделано, со вкусом расставлено; но и здесь создатели всего этого смущенно старались затеряться в толпе зрителей, чуть ли не стыдясь того, что являются творцами предметов, над созданием которых они так кропотливо трудились. Там были поразительные вещи. Глазированный торт, на котором расположилась ферма, вся целиком, с постройками, сельскохозяйственными машинами и животными из разноцветной глазури. Покров для алтаря с замысловатой вышивкой, наводящей на мысль, что на создание его была положена целая жизнь, проведенная в душной келье, которую бессменно стерегли Целомудрие и Самоотречение. Пастушьи посохи с рукоятками, вырезанными столь искусно, что даже не верилось, что это ручная работа; неизвестно почему, но сюжеты рисунков все до единого были весьма мрачные: змеи сползали вниз по посоху, а сверху торчали крошечные оленьи рога; была даже одна рукоятка из слоновой кости. На отдельной подставке стоял специальный приз — его получила молодая женщина, сделавшая масштабную модель деревни Эннердэйль из крошечных кусочков сланца. Эта модель являла собой пример беззаветного прилежания, совершенно недоступного пониманию Ричарда. Были тут лепешки, булочки, шоколадные пирожные, яблочные пироги, печенье, буханки хлеба. Теперь, после вручения призов, они раздавались присутствующим.
Павильон местной промышленности занимал единственную большую палатку. Палатка поменьше была отведена под сельскохозяйственные машины, которые Уиф осматривал с особым пристрастием: можно было подумать, он только и ищет, к чему бы придраться, к расшатанному болту или негладкой поверхности, ища подтверждения невысказанной теории, что в нынешние времена работа уж не та, — но повода ему не представилось. Вообще же, помимо веками освященной пивной палатки и ее двух неизбежных сателлитов — женского и мужского туалетов, — всю остальную площадь занимали лишь ларьки, легковые машины и, конечно, грузовики. В конце поля выстроилась по меньшей мере сотня грузовиков, и именно туда направился теперь Уиф.