Братья Ждер

— Мальчонка, государь…

— Быть ему нашим крестником. Пусть назовут его Вознесением, в честь нынешнего праздника. По прошествии сорока дней доставь его, старшина, к нашему двору вместе с матерью и с отцом. Отдаю тебе в учение младенца, нареченного Вознесением, вырасти из него княжьего охотника.

— Повеление твое, государь, будет исполнено в точности. А пока суд да дело, дозволь, светлый князь, обмыть крестины, поднять кружки во славу твоей светлости.

— Старшина Кэлиман, — ответил князь, — обожди, покуда государь ваш выйдет из храма; дождись решения суда, а уж потом беритесь за чарки. Скажи мне, справляешься ли ты еще со службой?

— Благодарение богу и тебе, государь, — ответил старик. — Справляюсь покуда. Грех жаловаться, силушек хватает. Знаю, однако, что подойдет мой срок, и научил я своих сыновей княжеской службе. Семеро их у меня, и все они княжьи охотники. А тому четыре года, вспомнив, что жить нам не вечно на этой земле, заказал я Савве-плотнику гроб… Иной раз, дабы вспомнить о душе, предавался печали, государь, и ложился в этот гроб. А прошлой весной сыны мои, увидя, что я крепок и все не умираю, спустили тот гроб с чердака и теперь насыпают в него ячмень коням.

Штефан развеселился; а народ в дальних рядах, не знавший, о чем речь, тоже смеялся, глядя на него.

С просветлевшим лицом вступил князь под своды святой твердыни и направился к храму. Не задерживаясь, прошел среди монахов и целого леса свечек к чудотворной иконе богоматери, кисти евангелиста Луки, подаренной еще в старые времена монастырю византийским императором Палеологом; по случаю праздника икона богородицы была украшена белыми пеленами, сверкавшими при свете мерцающего пламени свечей, словно весенние цветы.

Мощно звучал хор под сводами храма. После поминального богослужения князь прошел к гробнице Штефана-водэ Мушата, зажечь свечу на каменной плите. За ним последовали княжич и бояре с притворно печальными лицами. Князь же выглядел спокойным. Но в душе его горестными стихами звучали строки из летописи рода Мушатов:

«А Штефан-водэ из рода Мушатов убил Илиеша-водэ Мушата;

А Роман-водэ, сын Илие, убил своего дядю Штефана-водэ;

А Роман-водэ погиб от яда;

А Богдана-водэ Мушата убил родной его брат Петру Арон-водэ;

А Штефан, сын Богдана, отсек голову Петру Арону-водэ».

Князь погладил сына по голове: княжич поднял на него глаза, и Штефан ласково ему улыбнулся. Но улыбка тут же погасла. Князь вышел пасмурный из святой обители и повелел Томе-логофэту обвязать зеленым шнуром грамоту, заготовленную для старшины Кэлимана, и приложить к красному воску малую печать. Пусть явится сам старшина и услышит правое решение, которого добивался он столько лет. И пусть сельские старосты водворяют на место межевые камни, как было в старину. А его милость пыркэлаб Чопей пусть пожертвует дар какой-нибудь обители во искупление насилия, совершенного им, и обиды, нанесенной достойному государеву служителю.

Солнце стояло высоко в небе. Был двенадцатый час. Монастырские кухни стали отпускать еду для бедноты.

В палате настоятеля поставили столы для трапезы государя и его бояр.

Лишь теперь Маленький Ждер осмелился подойти к князю. Подвел его отец Никодим.

— Это и есть меньшой нашего конюшего Маноле? — улыбнулся Штефан.

— Он, государь. Княжич Алексэндрел знает его с прошлого года, когда они вместе тешились охотой.

— Знаю. Я видел тебя и раньше. Тебя звать Ионуцем.

— Ионуцем Черным, государь, по прозванию Маленький Ждер.

— Можно бы удивиться такому прозвищу, не будь оно написано на твоем лице, — улыбнулся князь. — Стало быть, охотничьему мастерству ты учился у старшины Кэлимана?

— У Кэлимана, светлый государь.

— У него и охотничьи собаки есть, и ястреба, — пояснил княжич.

Штефан изобразил на лице изумление.

— У тебя собаки? — спросил он, хлопнув Ионуца по плечу.

— Сука Долка и кобель Бора, государь. И один-единственный ястреб, которого я притравил к перепелам.

Алексэндрел опять пояснил:

— Тут нужно терпение и терпение. Только через восемь месяцев удалось приучить ястреба.

— Как же ты его притравливал, Ждер? — удивился Штефан.

Паренек весь раскраснелся от удовольствия.

— Светлый князь, поначалу я продержал его голодным.

— Кого его?

— Ястреба, государь. Звать его Стрелой. Продержал я его два дня без пищи, потом стал бросать ему кусочки мяса. Дед Кэлиман научил. От него же у меня и рукавица из железной проволоки, которую я надеваю на правую руку. Я левша, государь, а потому надеваю рукавицу на правую руку. Кладу на эту рукавицу кусочки мяса, ястреб прилетает и клюет. Так я его приучил прилетать на мою руку. Свистну, он и прилетает. А то кричу: «Стрела, сюда!» — он тут как тут. А научив, стал я его притравливать к перепелкам. Ястребу по вкусу перепелиные головы. Клюет их и клекочет от удовольствия. Потом выхожу в поле. На голове ястреба, повыше клюва, привязываю на ремешке серебряный колоколец. Долка поднимает птицу, я отпускаю ястреба. Он летит стрелой и настигает дичь. Я — за ним следом. Ищу его, нахожу по звону колокольчика в траве или жнивьях, отнимаю птицу и отдаю ему голову. И сажаю опять на рукавицу. Нынче я привез для твоей трапезы, государь, перепелок с Тимиша, и конюший Маноле Черный повелел мне поцеловать твою руку и сказать от его имени, что все ладно и тебя, мол, государь, дожидаются в Тимише.

Князь окинул паренька долгим взглядом.

— Какую службу справляешь в Тимише?

— Всякую, какая придется, государь. Помогаю старшему брату Симиону. То ожеребится кобыла, то надобно усмирить жеребца. Мы — рудометы.

— Так ты и к этому делу приучен?

— Приучен, государь. Батяня Симион укрощает одного норовистого копя, а я другого. Он скачет, словно кузнечик, в одну сторону, я — в другую.

— Сдается мне, сын мой, — повернулся к княжичу Штефан, — что ты хочешь попросить себе Ждера в слуги и товарищи. Коли так, подай руку Ионуцу Черному и усаживайтесь рядом за стол. Отец Иосиф, благослови хлеб и мясо, насыщаться коими мы бы не были достойны, если бы господь посылал нам свои дары по делам нашим…

Настоятель благословил трапезу. Кравчие стали подавать князю яства на серебряных блюдах. Каждый из кравчих первым отведывал кушанье. Подошел чашник и, налив вино в кубок, отпил из него глоток.

Клирошане, разноголосо откашлявшись, разом грянули любимый князем сто третий псалом, да так, что потолок и окна задрожали:

Глаза князя затуманились. Он слушал в глубокой задумчивости, а сотрапезники меж тем усердно трудились над яствами. Служители приносили все новые блюда, подливали вино, вытирали ручниками ладони гостей, поднятые над плечами. Гости переговаривались шепотом. На крыльце, недвижные, словно каменные изваяния, стояли на страже ратники в латах. С улицы доносился гомон людей, толпившихся на солнцепеке за стенами обители.

— Отец Иосиф, — проговорил государь, — позови ко мне благочестивого Никодима. Пусть сядет по левую руку мою. Любо мне слушать сына Ждера.

— Он был сыном Ждера, великий государь. Ныне он смиренный инок, отрекшийся от всего мирского.

— Хорошо. Люб мне этот инок. Он побывал и на святом Афоне?

— Побывал, государь. Только этой весной воротился.

— И преуспел в своем тайном учении?

— Светлый князь, — ответил вполголоса настоятель, — Никодим преуспел в новом учении об откровении святого Иоанна Богослова. Именно тебе, государь, надлежит услышать, что говорит благочестивый монах.

— Значит, он может толковать откровения Апокалипсиса? Добро. Оттого и велю — позови сюда инока.

Услышан повеление, иеромонах Никодим подошел к князю и смиренно опустился на скамеечку слева от него.

— Благочестивый Никодим, — заговорил Штефан, отодвигая от себя серебряные блюда, — нынче думы мои о том, о чем мы с тобой уже толковали однажды. Борения духа исполнены печали. Если честные бояре и благочестивые монахи соизволят замолчать, я хотел бы услышать голос, что раздался в откровении Богослова в главе девятнадцатой.