Братья Ждер

Очутившись на просторе, всадники молча обменялись взглядом, не осмеливаясь еще заговорить. Они были встревожены шумом и сумятицей, поднявшимися в крепости при землетрясении, но еще больше тяготила их тайна грамоты, запрятанной в сумке Онофрея.

Сперва архимандрит долго оглядывал их, внимательно и сердито, с ног до головы, а затем без дальних слов взял в руки гусиное перо, срезанное в виде стрелы, и обмакнул его во что-то черное, вроде дегтя. Вытащив перо из дегтя, он ткнул бумагу и исцарапал ее угловатыми знаками, делая при этом какие-то грозные движения. Остановившись, он опять поглядел на них. И снова ткнул пером в бумагу. Наконец, отложив перо, он свернул лист, оглядывая охотников из-под насупленных бровей. Потом, вдавливая перстневую печать в красный воск, пробормотал невнятно: — Добро!

А что доброго может быть в такой грамоте, да еще закрытой и запечатанной? Ничего доброго. Это ведь государево повеление, и в нем может оказаться столько неприятностей, что и света белого не взвидишь. Любой сановник, пусть самый великий, меняется в лице, стоит ему получить написанный и запечатанный приказ. Поцеловав печать, он торопится вскрыть грамоту, после чего либо светлеет лицом, либо чернеет, как от яда.

— К вечеру беспременно дождь польет, — пробормотал Самойлэ, глядя в сторону далеких гор.

— Беспременно, — кивнул Онофрей. — По горе Халэука волокутся клубы мглы. Но мы через три часа будем у святой обители, а там уже все нипочем. Оттуда рукой подать.

— Заглянем к отцу Никодиму?

— Заглянем, отчего же…

К тому времени они уже скакали по Нимирченскому шляху Меж рощами, опаленными засухой, тянулись пустынные луга. Был праздничный день, и в поле не видно было ни души. Ветер жужжал в зарослях чертополоха, покачивая красными его шишками. Скворцы взлетали и опускались в косом полете огромными стаями, подобными клубам дыма. Позади, будто выступая из воды, виднелись башни господаревой крепости. Города совсем не было видно, он словно потонул в тумане.

Самойлэ Кэлиман, более живой и нетерпеливый, чем его брат, снова заговорил, стараясь скрыть томившую его тревогу:

— А когда он сказал, что приедет новая княгиня?

— Кто сказал? Я не слышал, чтобы кто-то об этом говорил. Просто служители болтали. Ты же и сам был при этом.

— Был. Говорили, на воздвиженье приедет. К той поре придется нам еще раз привезти сюда дичь и рыбу.

— Будет на то господня воля, привезем. Не будет — не привезем.

— Кто его знает! — вздохнул Самойлэ.

Онофрей поравнялся с братом и, передвинув сумку с левого бока, начал рыться в ней.

— Возьми-ка, братец, повези ее ты. Не знаю, что в ней такого, только тяжелая она, как камень.

— Ладно, давай сюда.

Самойлэ взял грамоту и взносил ее на ладони. Она показалась ему легкой. Он осторожно опустил ее в свою суму, и они двинулись вперед. На вершине холма, с которого виднелся Большой Шомузский пруд, он тоже почувствовал, как тяжелеет его ноша. Нечистое, видать, дело. А ведь грамоту составлял святой отец, архимандрит.

— Я так думаю: не может того быть, чтобы при дворе государя жил продавший душу архимандрит, — решительно проговорил Самойлэ. — А все-таки и мне сдастся, что она тяжелеет.

— Кто она?

— Грамота.

— Так я же тебе о том и толкую, братец Самойлэ. Оттого и пришло мне на ум, что нам надо заехать к отцу Никодиму. А что до архимандрита, так я глядел на него во все в глаза, а не видел каких-либо примет того, другого.

«Другим» был тот, чье имя они не смели произнести. Перекрестившись, охотники погнали лошадей. Их длинные тени скользили впереди на неспокойной глади пруда. Они спустились в Рэдэшенский овраг, поднялись на холм Хорбазы и с вершины увидели русло Молдовы. Тут и сделали привал.

Решив делить пополам все тяготы порученного им дела и не смея вынуть грамоту, они просто обменялись сумками. Договорились, что, переправившись через Молдову и свернув на тропку, ведущую к горе Плешу, они опять произведут обмен. Солнце скрылось за грядой туч. Резкими порывами задул холодный ветер.

Вершину Плешу окутали туманы. Кони резво поднимались в гору, стуча по камням некованными копытами. Еловая пуща шумела, словно горный поток. На пути им встретилось стадо ланей во главе с оленем. Они недвижно стояли на краю поляны, прислушиваясь к лесному шуму. Только когда неправдоподобно большие фигуры всадников очутились в пяти шагах от стада, олень фыркнул, тряхнул ветвистыми рогами и, прыгнув в сторону, исчез. Лани стремительно кинулись за ним.

После четырех часов пути они достигли стен монастыря. Звонили колокола. За речкой Немцишор в горах лил дождь. До вечера было еще далеко.

Речка совсем обмелела. Братья переправились вброд, там, где скудные воды уходили под землю, — на поверхность вода выходила гораздо ниже. Спеша под косыми струями дождя, настигшего их, они подъехали к келье отца Никодима.

— Может, застанем тут и Ионуца Черного, — заметил Самойлэ.

Онофрей развеселился, как человек, достигший наконец желанной гавани.

— Был бы ты потолковей, братец Самойлэ, да подсчитал бы на пальцах, — ответил он, — так не говорил бы таких слов. Сам знаешь, что еще не настала для него свободная неделя.

— Знаю. Но может же случиться.

— Случиться может одно: что мы не найдем отца Никодима.

— Типун тебе на язык!

Онофрей рассмеялся и хлопнул рукой по сумке.

— Теперь она ужо не кажется мне тяжелой. Опять полегчала.

Брат Герасим, тщедушный послушник, отпер ворота.

— Отец Никодим у себя?

— У себя.

Они спешились и поднялись на крыльцо. Кони сами отправились под навес. Брат Герасим последовал за ними, достал из переметных сумок торбы с ячменем и надел коням на головы. Ослабив обоим подпруги, он похлопывал их по крупу, пока они не ответили тихим ржаньем.

Перекрестившись, по обычаю, на святые образа, сыны старшины затем поклонились благочестивому монаху и, покашливая, уселись рядом на скамье. Это означало, что они желают спросить кое о чем, либо получить совет.

— Говорите, — улыбнулся отец Никодим, подходя к ним. — Что случилось? Беда какая? Вижу по глазам вашим. С отцом что случилось?

— Отец еще крепок, благодарение богу, — заверил его Онофрей. — Кони еще долго будут есть ячмень из его гроба. Сам знаешь, святой отец: вздумалось отцу сделать себе гроб; и пока до поры до времени поднял он его на чердак. А потом, как увидел, что смерть не спешит по его душу, спустил гроб и велел поставить его рядом с яслями в конюшне.

— Знаю. Только думаю, что вы хотите поговорить со мной о другом.

Онофрей почесал затылок. Взяв в руки кушму, лежавшую рядом, он внимательно осмотрел ее.

— Мы, стало быть, едем из государева замка, — произнес он наконец. — Отвезли туда несколько косуль и немного рыбы.

— Там тоже тряслась земля?

— Тоже. Что-то грохнуло в глубине земли. Все струхнули. А мы нет.

— Где уж вам струхнуть. Вас и господня сила не страшит.

Онофрей и Самойлэ застенчиво потупились. Потом Самойлэ объяснил:

— Другое заботит нас, святой отец. Ты как думаешь, батяня Онофрей? Показать или не показать грамоту отцу Никодиму?

— О какой грамоте речь?

— При нас государева грамота, написанная и запечатанная. Написал ее преосвященный архимандрит Амфилохие и приложил к ней государеву печать. И отдал ее нам в руки и повелел немедля доставить нашему пыркэлабу.

— А вы что?

— Едем в Нямецкую крепость. Грамота у нас.

Онофрей осторожно достал из сумки грамоту. Никодим взял ее, повертел в руках и вернул.

— Очень хорошо. Отвезите грамоту вашему пыркэлабу. Что вас тревожит? Или узнали что-нибудь?

— Ничего мы не знаем. Да вот думаем, как бы не было в ней худого.

— Я скажу вам, как надлежит поступить, — улыбнулся отец Никодим, подойдя к ним, и ласково потрепал каждого по голове. — Сперва съешьте хлеба и выпейте по кружке вина. Затем садитесь на коней, скачите прямо в крепость и отдайте грамоту пыркэлабу. А Ионуцу от меня передайте поклон.