Братья Ждер

— Знаю. Сыновья старшины Некифора.

— Вот бы проведать, друг мой, какие у них вести.

— Вести добрые. Привезли двух косуль и молодого вепря весом в сто восемьдесят фунтов, да и более мелкую дичь, а также хариусов из горного озера. Хариусы, как известно, больше нравятся государю, нежели форель. Только везти их надо с великим поспешением. Так что крупную дичь повезли вчера утром служители, а сыны Некифора изловили хариусов вчера вечером и, дважды переменив в пути коней на ямских станах, поспели как раз ко времени, чтоб доставить господарю удовольствие.

— Знаю, — торопливо кивнул серб. — Стольник Тома сам вносит блюдо с рыбой и незаметно ставит его на стол слева от государя, улучив мгновенье, когда тот беседует с владыкой митрополитом, сидящим по правую руку. Заметив рыбу, князь радуется старанию своих слуг.

— Хочешь еще баранинки, святой отец?

— Хочу, отчего же. Доброе жаркое. А нельзя ли, чтоб парни поднесли и нам рыбки?

— Вряд ли, — улыбнулся немец, — даже если бы ты сам, отче, попросил их. Сынам Некифора Кэлимана чужда и жалость, и прочие слабости. Выслушают твою просьбу и, глазом не моргнув, покачают головами. Ты только погляди на них, какие они большие и грузные. Словно единороги.

— Так зачем же ты заговорил о хариусах, капитан Петря? Только душу разбередил.

— Успокой ее поскорее, отче, и да простится мне грех сей.

Отец Тимофтей приложился к глиняному кувшину и долго и жадно пил. Немец покачал головой.

— Дозволь, отец мой, наставить тебя в искусстве питья. Меня этому учил сам винодел, что изготовляет армашское вино, которым услаждается сейчас и господарь.

— Вижу, полезное дело дружить с хозяином винных погребов крепости.

— Я дружу, отче, с его милостью пивничером [46] Андроником Дрэготеску. Покумились мы с ним: я второго младенца крестил у него. Только ни я, ни он не осмелимся коснуться тех бочек, на коих стоит государева печать. Бочки большие, по пятьдесят ведер каждая, и присланы они, как тебе известно, отче, из Котнара его милостью Фелтином, тамошним княжьим пивничером. И государь ведет счет вину в тех бочках. Любит он поднимать заздравную чару со своими приближенными, вот как сегодня. А порой и сам прикладывается, как начнут одолевать черные мысли и заботы. Сам одарит кого хочет, но не любит, когда берут самовольно. Небось и ты видел, отче, каков он во гневе: страшен для любого — будь то боярин, воин либо простолюдин. Так что это самое вино, утешение твоей печали, не из тех бочок, а прислано оно пивничером Фелтином, получающим свою долю, а оный Фелтин — мой тесть и наставник желанный. Он-то и научил меня, что это государево вино надо потреблять не как воду, так что слышно, как она булькает в горле, а по капельке брать на язык, словно жемчужины, тогда и крепость его и аромат почувствуешь.

— Скажи на милость! — удивился инок.

— Именно так! И ежели хочешь сидеть когда-нибудь со мной за чаркою вина, так изволь соблюдать сей закон. Фелтин подарил мне еще четыре хрустальных кубка. Прозрачное котнарское вино сверкает в них словно драгоценный камень. Такое зрелище еще усиливает удовольствие. Когда меня навещают приятели, я достаю эти хрустальные кубки.

— Выходит, капитан Петру, что я тебе не приятель?

— Осмелюсь сказать, что нет, святой отец, ибо ты тянешь котнарское вино, словно это простая вода.

— Грешен я, жаден, — жалобно промолвил отец Тимофтей. — Неужто есть люди, что пьют так, как ты говорил? Что-то не верится…

— Есть, отче.

— А можно ли узнать, кто эти твои приятели?

— Немного их, святой отец, и вижу я их редко. Одни из них — конюший Симион Черный.

— Должен признаться тебе, капитан Петру, еще в одном грехе. Завистлив я. Когда доведется мне увидеть конюшего, я его до смерти возненавижу.

— А ты прости его, святой отец. Конюший Симион подобен этому вину: в нем нет зла.

— Ох, капитан Петру, видать, уж так мне на роду написано — быть убогим, жадным и дурным. Как увижу перед собой лакомые яства, потребные грешной плоти, язык у меня развязывается, а стоит приступить к исповеди, бормочу несусветное, словно и не знаю молдавской речи. А теперь, раз ты отказал мне в своей дружбе, остается мне одно: пролью покаянные слезы и пойду к моему старцу, преподобному архимандриту Амфилохие.

Выпив одним духом остаток вина и смиренно скорбя об этом новом грехе, отец Тимофтей поднялся с лавки и, натужно сопя, оперся о столб галереи. Немец следил за ним со своей низменной застывшей улыбкой; в прищуренных глазах его светились две точки, словно острые иглы света.

Вдруг капитан вздрогнул. Ему почудилось, что он качнулся, хотя все его крепкое тело оставалось спокойным. Или сербский инок пошатнулся у столба? Нет, это дрогнула обращенная к городу башня над оврагом. И тут же в недрах земли под крепостью послышался глухой гул обвала. Петру Хэрман ощутил под ногами этот глубинный гул.

Отец Тимофтей недоуменно воззрился на изменившееся лицо капитана и рассмеялся.

Из сеней дворца, где был проход в малую палату, выскочил на свет божий, оттолкнув растерявшихся рынд, тщедушный чернец. То выбежал Стратоник, безумный инок Нямецкой обители. Глубоко вдохнув чистый воздух, монах остановился, озираясь, будто хотел убедиться, что мир еще существует. Затем, словно его огрели огненным бичом, помчался к жилью капитана Петру. Через каждые пять шагов он взмахивал руками, пытаясь взлететь в небо — подальше от грозящей опасности. Полы длинной его рясы развевались, из горла вырывались короткие стоны. Ужас, обуявший его, был столь велик, что голос отказывался ему служить. Лишь тело тряслось, как в припадке падучей. Когда же земля заколыхалась волной по всей крепости, отец Стратоник упал ничком, затем, поднявшись на колени, воздел руки, взывая к таившемуся в глубине небес мстительному богу. Благочестивый Тимофтей, охваченный таким же беспредельным ужасом, издал протяжный вопль, который Стратонику никак не удавалось испустить.

— Пропадаем! Конец света! — отчаянно взвыл сербский инок, отбивая земные поклоны; рот его был полон песку.

Петру Хэрман оглянулся, ища доспехи. Схватив свой капитанский шестопер, он кинулся почему-то к покачнувшейся башне.

Земля на несколько мгновений перестала дрожать. Во дворце послышался шум, из крытых переходов доносились испуганные крики женщин. Господаревы слуги беспорядочно сновали по комнатам. Боярские дети с непокрытыми головами, кое-кто с саблей в руке — толпились у дверей. Ратники лезли скопом в двери и окна, порываясь выскочить во двор. Вторая волна, еще более сильная и продолжительная, сопровождавшаяся все тем же гулом, всколыхнула недра земные. В восточном углу крепости с великим шумом обрушилась в овраг одна из стен башни Небуйсы[47], и протяжно загудел колокол, словно его коснулось крыло сатаны.

— Колокол звонит! Рушится крепость! — вопил сербский инок. Он лежал на боку, не в силах подняться.

Стратоник подскочил, кинул на него косой, полный ужаса взгляд, будто отец Тимофтей и был тот самый демон, что навлек на крепость беду, и побежал, размахивая крыльями, туда, где звонил колокол.

И вдруг сумятица улеглась. Звеня шпорами, во двор вышел князь. Слегка насупив брови, он окинул быстрым взглядом своих зеленых глаз стены крепости и дозорных у бойниц, затем повернулся к жилым помещениям ратников. Там сразу же стало тихо.

В то время, к концу 1471 года, господарь выглядел еще молодым, только на лбу появились залысины и в волосах проглядывало серебро седин. Он был с непокрытой головой, в наряде из красного бархата. Капитан Петру подбежал к нему.

— Что случилось, капитан Петру?

— Ничего особенного, государь, — ответил немец. — Завтра надобно будет призвать каменщиков и отстроить башню Небуйсы.

— А не надобно ли, — спросил князь, пронзительно глядя на ратников, столпившихся около своих помещений, — позвать ворожей из-под крепости, — пусть они окурят твое воинство паленой волчьей шерстью, чтобы исцелить его от трусости?

46

Пивничер — боярский чин, смотритель княжьих виноградников и погребов.

47

От славянского «не бойся».