Братья Ждер

Конюший задумчиво ехал в гору, не торопя коня. У первых загонов жеребят он увидел скакавшего навстречу Симиона.

Он подождал, пока тот подъедет поближе. Оба поздоровались сквозь зубы.

— Мальчика нет в монастыре, — заявил сразу Симион таким голосом, точно спешил избавиться от тяготивших его бесполезных слов.

— Что ты сказал? — вскрикнул конюший, приложив руку к уху, словно внезапно оглох.

— Мне еще вчера утром он не понравился, — продолжал второй конюший, не повышая голоса. — Какой-то усталый и как будто не выспался. Но не мог же я помешать ему ехать исповедоваться к духовнику. Да и Татару был при нем.

— Татару был при нем, — пробормотал старик. — Самый верный мой человек. Мальчик, разумеется, в обители; не может он быть в ином месте.

— А я рассудил иначе, — продолжал Симион. — Вчера вечером я спустился в усадьбу, узнать, воротился ли он, как обещался. Увидя, что его нет, я отрядил в монастырь своего человека. И вот час тому назад он привез мне ответ. Нет там мальца. И не было. В Вынэторь тоже никто не видел его. Он поехал иной дорогой. А какой — думаю, ты догадываешься. Мне еще в субботу эти долгие ляшские сказки не по душе были. Благоразумным людям полагалось бы говорить осторожнее.

— Это на каких благоразумных людей ты намекаешь, второй конюший?

Задав этот вопрос с поддельной кротостью, старик вдруг гаркнул страшным голосом на своего коня, пришпоривая его и одновременно натягивая изо всех сил узду. Повернувшись в седле, он с глухим проклятием шнырнул на землю плетеный кнут.

Симион легко соскочил с коня, подобрал кнут и протянул его отцу.

— Первым среди этих благоразумных людей должен был быть я, отец, — мягко проговорил он. — Мне раньше следовало понять, какую угрозу таят все эти рассказы. Зная нрав мальца да кое-кого еще, нетрудно догадаться, каким путем умчался Ионуц. Следовало мне еще тогда додуматься, что, уйдя от нас, он где-нибудь притаился и слушал в одиночку, чтобы мы не могли прочесть на лице его мысли. В его годы я бы тоже так поступил. Знаю я, что и другие сделали бы так.

— Какие там еще другие? — снова очнулся старик от своего гневного оцепенения. Но взгляд его, устремленный на второго конюшего, смягчился. — И вправду, — продолжал он, — юность — пора безумств. Удивляюсь только Татару. Был верным служителем, а теперь достоин виселицы.

— Я тоже поначалу рассердился на него, — улыбнулся Симион. — А потом поразмыслил и разобрался.

Конюший потряс бородой и снова нахмурился.

— Вижу, надо мне сперва охладить голову в ключевой воде. Освежусь, тогда подумаю, что делать. Словами тут не поможешь.

Рванув с моста коня, он погнал его к пихтовой роще, где среди деревьев бил родник, стекая в деревянный желоб. Спешившись, он стал коленями на широкий плоский камень, сбросил кушму и подставил голову под водяную струю. Продержав ее так немного, фыркнул, да так, что брызги полетели. Потом провел по глазам грубым рукавом кунтуша и вытерся полой. Между тем он непрестанно обдумывал положение.

— Жизнь мальца в опасности, — размышлял он вслух, — только на том берегу Дуная, в турецких владениях. Значит, татарин постарается удержать его на этом берегу. Не может же он вести своего господина на верную гибель… Что ты думаешь, Симион, на этот счет?

Симион полагал, что повелевает не татарин, а Ионуц.

Но одно было уже ясно (и второй конюший отметил это про себя со скрытым удовольствием) — уже некогда было надменно и сердито величать сына «вторым конюшим». Наконец-то из отцовской всклокоченной бороды донеслось имя его старшего сына.

— Стало быть так, — решительно сказал старик, — нельзя мешкать ни часа, ни мгновения. Надо ехать искать его.

— Это самое лучшее повеление, честной конюший, — улыбнулся Симион. — Оружие и одежда у меня уже припасены. Лазэра Питэрела я приучил уводить ночью княжьего жеребца в тот тайник, что устроен близ скита в долине Ларгу, так что о коне у меня заботы нет. Как только повелишь — выеду.

— Так я сейчас же и велю.

— Хорошо, батя. Я догоню тебя.

Конюший ворвался в ворота, словно камень, пущенный из пращи. Напуганные служители разбежались кто куда. Куры с громким кудахтаньем разлетелись во все стороны, словно брызги, вызванные падением скалы в озеро. Некоторые из них угодили прямо в руки конюших и Илисафты, наблюдавшей с крыльца, как птичница кормит их.

— Боже милостивый! — всплеснула она руками. — Что случалось? Опять татары?

— Боярыня Илисафта, — крикнул старик, соскакивая с коня, — мальчик убежал!

— Ахти мне! Куда же это он?

— Куда же, как не в туретчину! Помчался за своей зазнобой.

— Ох, горе, горе! — воскликнула в ужасе конюшиха. — Этот мальчишка вгонит меня в гроб. Я так и знала, что он это сделает.

— Знала? А ничего не говорила.

— Знала, знала, горемычная я душа! Оттого-то мне и привиделся нынешней ночью такой сон. Будто сижу я позади Ионуца на его пегом, а он все порывается разнять мои руки, чтобы погнать коня. И скакали мы к какой-то реке широкой, гораздо шире Молдовы. Это к печали и размолвке. А вода — к опасности. Куда же ты?

— Только у меня и делов, что слушать твои сны! Я еду за мальчиком.

— Погоди, боярин, дай принести тебе все, что потребно, достать новые одежды. Не ехать же тебе в таком виде, чтобы все женщины говорили, что у тебя супруга нерадивая. И саблю не забудь, ту самую, что спасала тебя от стольких бед.

— Теперь у меня другая, новая.

— А я думаю, бери лучше старую. Да погоди, подумаем вместе, как быть. Что ты так спешишь, будто ветром тебя уносит? Вот уж тридцать пять лет, как я тебе добрая советница. Не бросай же меня так. Кто тебе про это сказал? Как ты узнал? Может, все это неправда?

— Как неправда? Ты ведь все заранее знала, тебе во сне все привиделось. Раньше надо было говорить. А теперь не время. Если задержусь, турки зарежут его на той стороне.

— Какие турки? На какой стороне?

— Турки в чалмах и с ятаганами, боярыня Илисафта. За Килийской крепостью, на островах и плавнях дунайских.

— Батюшки светы! А далеко это?

— Пять дней пути.

— Так ты же, мой батюшка, побывал уже в той стороне. Оттого и торопишься… Ох, конюший, не взыщи с горемычной женщины за такие слова.

Конюший Маноле сбрасывал с себя в это время старое одеяние и натягивал чистое. Вдруг, полуодетый, выскочил на крыльцо и крикнул слугам, чтоб готовились в путь. Затем вернулся в горницу и тут же снова кинулся на крыльцо и приказал ключнику, чтобы тот уложил в седельные сумки съестные припасы.

— И кто бы мог подумать! — жаловалась конюшиха, обливая слезами заботливо подобранную новую одежду. — Кто бы мог подумать, что ребенок способен на такие дела!

— Ага! А кто же рассказывал ему сказки про добрых молодцев? Вот он и отправился за своей царевной…

— Хоть бы привез ее наконец! Одной заботой меньше.

— Да ты что, матушка моя? Туркинь тут только не хватало! Лишь бы догнать его, пока он не переправился на ту сторону… Я все-таки думаю, что Ботезату задержит его в пути…

— Вот-вот! Вот оно! Иначе и быть не могло, — с горячностью доказывала конюшиха Илисафта. — Татарин виноват. Это он увел его.

Среди ее вздохов и стенаний спокойно вошел Симион.

— Маманя, — проговорил он, — я пришел поцеловать у тебя руку и испросить благословения в дальнюю дорогу.

Конюшиха смахнула пальцем слезы с глаз, чтобы лучше разглядеть вошедшего. Тяжко вздохнув, она поборола свою печаль и постаралась успокоиться. Изменившимся голосом спросила:

— И ты едешь?

— Еду, — ответил Симион. — Папаня должен сей же час отправиться ко двору и незамедлительно добиться доступа к государю. Я немного задержусь и загляну к брату Кристе, чтобы и его подготовить. Затем заеду в монастырь за советом и благословением к отцу Никодиму. Мы с ним еще раз попросим друг у друга прощения, а то неизвестно, увидимся ли мы еще до Судного дня. А уж потом догоню отца в Сучаве и вместе поскачем вниз, к Дунаю.

Конюшиха слушала его, холодея от ужаса, и все же радуясь каждый раз, когда в беседе двух конюших звучали ласковые слова, которыми они давно уже не обменивались.