Братья Ждер

— Удивления достойно, святой отец, что ты его за это хвалишь, — ответил Ждер. — Ведь был же другой, который встал еще раньше и потерял кошель.

Отец Амфилохие снова кивнул головой со своей обычной легкой улыбкой.

— Для такого ответа не надобно знать Часослов, отец Тимофтей.

— Как не надобно? — разгорячился наставник. — Надобно. Не для этого, так для другого! И чему смеется этот длинный и сухопарый старшина, поглядывая в мою сторону? Много грешен я — каюсь и слезно молю преподобного Амфилохие испросить для меня прощения; зато знаю все заветы древних мудрецов. И уж твои смешки, юный Ждер, вряд ли помогут человеку, коему надо переправить через реку козла, капусту и волка: коли переправит сперва капусту — волк сожрет козла, переправить волка — опять нехорошо: остается козел с капустой.

— Я в таком случае переправил бы сперва волка, — ответил Ждер.

— Ох! Ох! — развеселился благочестивый Тимофтей. — А что сотворит козел с капустой?

— Отче Тимофтей, — ответил Ионуц, — отец и братья научили меня насаживать кочан на козьи рога. А чтобы прыткий козел не метался и не сбросил его, они посоветовали мне накрепко привязать кочан кушаком. Они же подсказали мне и как поступать с волком. Ведь от волка одна польза — шкура. Мы, охотники, не терпим таких зверей живыми. Сразу приканчиваем их.

Княжичу Александру и Некифору Кэлиману понравился такой ответ. Преподобный Амфилохие тоже одобрительно кивнул головой.

— Я же говорил вам, — напомнил Стратоник, поднимая руку с крючковатыми пальцами, — я говорил вам, что этому буяну тут совсем не место. Отошлите его к нашему лекарю отцу Ифриму, он его посадит в бочку с водой.

Так шутили и потешались люди, собравшиеся вокруг княжича, изощряясь в остротах по поводу мисок, которые придвигал к себе сербский монах. Между тем на другом конце стола кумовья степенно поднимали кружки, не обращая внимания на болтовню господ дворян. Старшина Кэлиман, пододвинувшись к землякам, не преминул помянуть того, кто больше всего заслужил похвалы.

— Хе-хе, — заметил он, — у мальца с малолетства был добрый наставник. Да и теперь, когда он входит в возраст, наставник этот при нем. Ведь именно я, а никто иной, объяснил ему, отчего заяц бежит в гору, а собака несет кость в зубах. Чур тебя, нечистая сила!

— А мне, знаете, понравилось, как юный Ждер распорядился насчет кочана, — молвил преподобный Амфилохие. — Государь тоже порадуется, ибо это доказывает, что сын конюшего будет смелым воином и справится со всякими препонами на своем пути. Если честной старшина позволит, а отец Тимофтей отставит от себя миску с пловом, то я тоже кое-что расскажу. Недавно привиделся мне во сне святой Илья Громовержец, покровитель Штефанова войска. И сказал он мне такие слова: «Брат Амфилохие, чадо мое, нареченное при рождении моим именем, смотри не верь, что я тебе приснился». Так вот, спрашиваю я вас, честной старшина и благочестивый отец Тимофтей, как мне быть? Покориться воле святого? Выходит, я не поверил ни в сон, ни в его слова. Не покориться? Опять плохо — значит, я не послушался его. Тщетно ищу я ответа. В таком же недоумении пребывает и отец Тимофтей, который мечется между покаянием и чревоугодием. Стоит на распутье и наш юный Ждер. Если он станет ученым, то уж не будет таким молодцом, как теперь. Лучше уж оставьте меня между моей Сциллой и Харибдой, а сами будьте такими, какие вы есть. И да благословит вас господь и укажет путь истинный.

Отец Тимофтей сердито отодвинул от себя миску с пловом и, грустно вздохнув, возвел очи горе.

— Прости меня, отец Тимофтей, и не гневайся, — продолжал с улыбкой архимандрит. — Ведь все равно выше своей головы не прыгнешь. Вчера я отправился в храм святителя Иоанна править службу. На обратном пути кто-то случайно либо нарочно вылил на меня из окошка ведро воды. Окатил с ног до головы. А я воздел глаза к небу, вот так, как ты сейчас, и вознес хвалу господу за то, что на мою голову не свалилось еще и ведро.

Старшина Некифор Кэлиман, тряхнув кудрями. недоуменно поглядывал на княжича Алексэндрела, на Ждера и медельничера Думитру Кривэца. «Беда с этими учеными людьми, у них не все дома, — хотелось ему сказать, постучав себя по лбу. — Отец Стратоник не зря ищет при дворе князя больных для своего лекаря. Куда больше мудрости выказывают перед лицом вседержителя мои земляки из нямецкой земли. Поставив колыбель с новорожденным на стол среди кувшинов, они величают крестного отца, и каждый, поднимая чару, изрекает положенные слова, какие говаривали еще деды их и прадеды — такие же добрые бражники».

— Честный медельничер Кривэц, — промолвил старшина Кэлиман, толкая соседа локтем, — до конца своих дней буду остерегаться тех, кто пьет одну воду. Как я вижу, преподобный Амфилохие и не пригубил из своей чаши.

— Отец Амфилохие — муж великой учености, — ответил Кривэц. — Однако ж не без изъяна. Иной раз такое скажет — не поймешь!

— Гм, — пробормотал старшина. — Кружка вина сразу бы прочистила ему мозги. Так уж водится в Молдове.

Прежде чем отправиться в свою келью и встать на молитву, преподобный Амфилохие погрозил медельничеру пальцем.

— А тебе, честной медельничер, ничего не свалилось на голову во время прогулок по городу?

— Благодарение господу, пока ничего, святой отец.

— Гляди, чтобы и впредь не свалилось. В ляшских харчевнях не так хорошо вино, как пригожи хозяйки. И ты не забывай, что женщина и без языка заговорить может, но вот с языком да чтоб молчала, такого сроду еще не случалось! Так же как не найдешь мужчины, который бы, подобно библейскому Самсону, не открыл женщине то, чего не следует открывать.

После этих слов отец Амфилохие поднялся и ушел. А Кривэц, «самый смиренный медельничер», согласился со старшиной Кэлиманом, что благочестивый Стратоник нашел наконец недужного для своей больницы. Дабы лучше это доказать, он вызвал сербского монаха на приятнейшее состязание. Освободившись от запретов архимандрита, отец Тимофтей с особым старанием приступил к еде. В подобные часы инок становился трогательно добрым, ласковым.

— Знайте же, други мои, что я простил того, кто посмел дерзить мне, — объявил он. — А угодно будет, могу опять написать грамотку его домашним в Тимиш.

Ионуц поцеловал руку наставника.

— Мне и впрямь нужно написать грамотку родителям, — признался он. — Отправляю ее со старшиной.

— Что за грамотка? Зачем она? — удивленно повернулся к нему Некифор Кэлиман.

— Грамотку родителям. Отец Тимофтей по просьбе моей один раз уже написал в Тимиш, что мы, милостью всевышнего, живем при дворе в добром здравии и ждем хороших вестей из дома.

— Так и было сказано в той сербской грамоте?

— Так, — подтвердил монах.

— А дьячок-то Памфил! Вот тебе и ученый! Он-то прочитал в грамотке отца Тимофтея, что у вас тут ратные дела и всякие невзгоды, Услышав такие вести, боярыня Илисафта схватилась за голову, закричала и сразу сомлела. Дьячок тут же признался, что он не разумеет по-сербски и все свои священные книги читает наизусть по-молдавски. И, узнав это, конюший Маноле и боярыня Илисафта обрадовались. Вот я и хочу упредить вас: кому писать грамотку, тут я вижу, есть; а там читать ее в Тимише некому.

— Как же быть, дед?

— Ничего иного не остается, жеребчик, как сказать мне. Я буду держать твои вести в голове. А по прибытии сразу и передам.

— В таком случае, дед, передай, что я скучаю по мамане. И еще скучаю по батюшке. Живу хорошо. И хотел бы получить от нашего господина дозволение приехать в Тимиш за собаками и ястребом, потому как они нужны нам с княжичем Александру.

— А еще что?

— Больше ничего, дед, кроме того что низко кланяюсь братцу Симиону и желаю ему здоровья.

— Ну что ж, жеребчик, добре. Иной грамотки тебе и не надо. Доеду до Тимиша, явлюсь к их милостям и доложу: так, мол, и так — вот что велел сказать вам Ионуц Черный: «Шлю низкий поклон родителю и родительнице и желаю им здоровья. А еще кланяюсь брату моему Симиону. И ястребу и псам. Скоро пришлю за ними Георге Татару». Чур тебя, нечистая сила!