Страница 164 из 186
Поворачиваюсь снова к своему пленнику:
— Как зовут тебя?
— Дома меня называли Илие, господин. А прозвище позволь не называть, ибо стыжусь позорных своих деяний. Мне страшно, что слух о них дойдет до родного края. Отец и деды мои происходят из хорошего рода.
Я посмотрел ему прямо в глаза:
— Не тешь себя надеждой, что ты не понесешь заслуженную тобой кару. Отвечай на мой вопрос.
— Отвечаю. Отца моего прозывают Козмуцэ; он из Нямецкого края, из Пипирига, в молдавской земле.
— Ах ты негодяй! — заскрипел я зубами. — Как ты можешь позорить наш край? Слышали мы о разбойниках, кои во искупление грехов своих становились монахами, но какой страшный грех, какой позор, коли духовное лицо выходит грабить и убивать! К тому же ты из достойного рода.
— Во имя господа бога нашего Иисуса, пощади меня, господин. Не отдавай меня в руки властей Святой горы, ибо они повесят меня. Во искупление грехов твоих дедов и прадедов, я не содею более ничего подобного.
— Как же я могу простить такие дела, — говорю я, — когда и сам господь не прощает этого?
— Наложи на меня покаяние, но пощади мою жизнь, как щадишь ты жизнь остальных.
— Кто твои сообщники?
— Греки с острова Крита.
— Возможно, что их племя происходит из разбойничьего рода. Но наши отцы из Нямецкого края не занимаются разбоем. А того, кто отрекается от закона и идет на подобное лиходейство, палач вздергивает на виселицу: таков порядок. Ежели еще можно простить такие дела, на которые пошел ты, безродному бродяге или цыгану, так ведь это смерды, кои стоят рядом со скотом; у рэзешей же обычай другой — из них выбирают князей и бояр. Были ли твои родичи на службе господаревой?
— Были.
— Тогда не надейся на мое сострадание.
Георге Ботезату вновь с тревогой посмотрел на меня, ибо я вздумал вершить суд в чужой стране и опять своевольничал. А ведь я направлялся на Святую гору за другим: побеседовать со святыми отцами из обители Ватопеди и Зографского монастыря да повидать монаха Стратоника из Сучавы.
Смотрю я на брата Илие. Был бы я попом, прочитал бы ему проповедь. Но я не поп. А ежели был бы я кади, как тот, из Исакчи, то осудил бы его на виселицу. Но я не кади. Будь я Храна-бек, то повелел бы арапу разрубить его надвое. Но я не Храна-бек, а Ботезату не арап. А этому Илие Козмуцэ из Пипирига далеко до Атанасия Албанца, который пронзил себя собственным кинжалом.
Что делать? Как бы я ни возмущался поступком Илие, но мне оставалось только одно — передать его в руки властей вместе с его товарищами, греками с острова Крита.
— Говори, негодяй, где мулы, которых вы пасете?
— Внизу, господин, в долине, где находится наш шалаш.
— Сколько мулов вы пасете?
— Сорок четыре, на четырех ездим сами.
— Ладно, теперь вы пойдете пешком. Далеко ли до Святой горы?
— Недалеко, ваша милость, мы доезжаем туда за два дня. А коли без отдыха — так и за сутки. Едем напрямик через горы. И как одолеем перевал, уже видим святые скиты и обители.
Говорю ему:
— Твоему преподобию больше подошло бы жить отшельником.
Он склонил голову.
Я приказал:
— Подымайся!
Он встал.
Я решаю так:
— Иди и возьми на спину того, раненного ножом. Пока что это будет тебе наказанием: нести его в пути. Двое других, связанные, пойдут за тобою, и, когда доберемся до мулов, пусть они полюбуются вами. Вы будете нашими проводниками до перевала. Я отведу вас в Килиандари; потом отыщу дорогу в Ватопеди и в Зографу. Ботезату, не забыть бы нам сабли, чтобы положить их перед приставами. Потребуются сабли и для другого: на случай, ежели эти разбойники попытаются обмануть нас.
Рабы мои подчинились без ропота, а я возгордился своим справедливым судом. Мы спустились в долину, где нашли шалаш, пропитание, попоны, одежду, а также благочестивые молитвенники.
Собрали мы сорок молодых и четырех старых мулов. На старых навьючили весь скарб. У нас в Молдове эти вьюки называются «тэрхат», а у них — «калабалык».
И пустились мы дальше — в том порядке, какой я установил; по знакомой разбойникам тропинке перебрались через овраг. Когда поднялись по его склону, устроили первый привал. Брат Илие Козмуцэ опустил раненого на траву и стал складывать и разжигать костер. Он достал из вьюка все, что нужно для трапезы: мы поели бараньей пастрамы с хлебом и утолили жажду у родника. Брат Илие принес и своим товарищам родниковой воды в своей скуфье. Я спал, а Ботезату сторожил. Потом спал Ботезату, а сторожил я. В указанные господом богом часы пел черный петух в мешке татарина, и все шло своим чередом.
На первом привале мы мало разговаривали. На втором, большом, привале, поблизости от новой вершины, пленники мои завели разговор о том, о сем, а Ботезату был толмачом.
От их преподобий услышал я историю святого монастыря Ватопеди. Когда послушники с острова Крита рассказали мне ее, я велел Ботезату развязать им одну руку, дабы смогли они взять пастрамы, хлеба и сушеного инжира.
Рассказывают, что невдалеке от берега, у Святой горы, был застигнут бурей корабль. Было это в давние времена. Император тогда был Феодосий, а жена Феодосия находилась на том корабле со своими сыновьями Аркадием и Онорием. Когда корабль стал тонуть, императрица с сыном Аркадием перебрались в лодку и на ней поплыли в другую сторону, а Онория подхватили волны и понесли к берегу. Последняя волна выбросила его под малиновый куст. Императорский наследник — малое еще дитя — очнулся на доске, на которой спасся, и тут же заснул от изнеможения. Святые афонские отцы, узнав по облику и по приметам в спасшемся ребенке императорское дитя, отвезли его в Византию. И затем, во славу Христа, совершившего чудо, император Аркадий повелел на берегу том воздвигнуть монастырь.
— Чудесная сказка, — говорю я. — Ботезату, развяжи братьям с Крита обе руки, чтобы они могли утолить свой голод.
Когда братья с острова Крит насытились, отыскали они в поклаже своей кувшин сладкого вина и дали из него отпить раненому, дабы у того прибавилось сил, затем преподнесли кувшин мне, а сами стали на колени и с великим смирением прочитали свои молитвы.
— Милостивый и честной господин, — сказал тогда брат Илие Козмуцэ, — вижу, что от наших сказок теплеет твой взгляд. Дозволь сказать, что в Зографе, куда, как я понял, ты направляешься, я был послушником три года. И там я увидел чудо, еще удивительнее, нежели то, о котором ты услыхал.
Основателем Зографской обители был великий император Лев. Когда его величество увидел, что монастырь построен, он повелел живописцу своему расписать стены. Живописец тот, по имени Макарий, написал всех святых, но никак не мог написать святого Георгия. Благочестивый живописец все вспоминал чудесный лик святого Георгия, виденный им в монастыре у горы Синай. Такую икону он никак не мог написать. Из-за этого очень он печалился и целыми часами в задумчивости сидел перед пустой нишей, куда должен был вписать образ великого мученика Георгия. И вот однажды поутру, придя в церковь, он увидел в нише ту самую икону, что была у горы Синай, и от великого изумления припал лицом к земле. Затем, осмелившись встать, поклонился чуду. Ведь в самом деле свершилось чудо. А спустя некоторое время стало известно, что икона с ликом святого Георгия пропала из Синая. И когда появился в Зографе монах из Синая, он узнал ее. Защемило у него сердце от таких проделок святого, подошел он к иконе и такие укоризненные слова произнес: «Как мог ты, преславный святой Георгий, покинуть древний монастырь в Синае и очутиться на Афоне, у неумытых греков? Неужели у тебя нет жалости к нам? Как тебе не стыдно было пойти на такое дело?» И в гневе ударил тот монах кулаком по иконе прямо в лик Георгия. За это святой Георгий укусил его за мизинец.
— Истинно, — сказал я, — удивительное чудо!
Вели беседу мы о многом; монахи рассказывали мне, что делается на святом Афоне, и уразумел я, что всевышний вкладывает мудрость в иные поступки людей, кои кажутся нам преступными. Эти братья пустынники приняли нас за измаильтян, потому и бросились на нас с саблями. Однако у нас хоть и была грамота Храна-бека, но мы остались истинными христианами.