Братья Ждер

— Да. Мне другой службы и не нужно. Отдыхать я отдыхаю, ем до отвала, так что в живот можно бить, как в барабан. Вот я и решил, что ежели мы идем на край света, в далекие монастыри, чтобы стать монахами, то мне уж ни к чему нож, спрятанный за голенище. Когда дойдем до Дуная, брошу его в реку.

— Послушай, Георге, быть чересчур понятливым тоже нехорошо.

Татарин улыбнулся:

— Ты прав, конюший Ионуц.

— Я не хотел бы, — продолжал конюший, — снова стать беспомощным малышом, каким я был в доме старосты Кэлимана, когда у меня гуси клевали хлеб из-за пазухи.

Поговорив таким образом на привале у колодца, хозяин и слуга снова вскочили на коней и поехали но Галацкому шляху. Увидев, что солнце в золотой дымке опускается над долиной Серета, Ждер посмотрел на запад, где были горы, на юг, где лежало море, и пришел к выводу, что погода будет хорошей. Он помнил наставления отца Амфилохие о том, что привалы лучше делать в уединенных местах, нежели в корчмах, а потому свернул к приречным лугам, разыскивая для коней некошеную траву.

Спустившись по песчаному откосу холма, они вышли к высокому берегу Серета и, миновав излучину, очутились под сенью старых тополей, за которыми виднелась лужайка. Они проехали под тополями и остановились на этой лужайке.

Расседлав лошадей, сняли с них вьюки с поклажей и седла. Потом, стреножив скакунов, отпустили их пастись. Седла и вьюки расположили так, что между ними образовалось место для очага, принесли туда камни и хворосту для костра. Сухая трава нашлась, огниво и тоненькие ниточки трута взяты были с собою. В один миг татарин высек искру, всунул зажженный трут в пучок сухой травы, подул, и огонь вспыхнул. Кони, перестав щипать траву, повернули головы. Татарин стал внимательно наблюдать за ними. Лошади повернули головы не для того, чтобы посмотреть на огонь, а, должно быть, что-то услышали или почуяли.

Подправив костер, Ботезату передал заботы о нем своему хозяину, а сам отправился осмотреть все вокруг. Не прошло и четверти часа, как он возвратился с большим листком мать-и-мачехи, свернутым кулечком. В том кулечке он принес своему хозяину ежевику.

Растянувшись на подстилке, Ждер приподнялся на локте.

— Что-нибудь заметил?

— Нет, ничего. Может, они почуяли других коней на той стороне реки. Парнишки выводят пастись лошадей в ночное, сейчас лунные ночи.

Подбросили в огонь хворосту, улеглись на спину и стали наблюдать за небом, которое становилось темно-фиолетовым.

Как только стемнело, их стали донимать комары. Тогда путники легли так, чтобы на них веяло дымом. Ветерком тянуло с юга, с Дуная, его дуновение едва ощущалось, а дым плавно обволакивал их, а затем легким маревом кружился над поляной. Показалась луна чуть- чуть на ущербе, она поднималась в дымчатом ореоле.

— Будет ветер, — предсказал Ботезату, — к рассвету тучи, что виднеются на краю неба, дойдут сюда, соберется дождь.

Конюший кивнул головой, соглашаясь с ним, подложил руку под щеку и почувствовал, что погружается в первый сон. Он еще слышал, как копошится слуга, как кони с хрустом жуют траву, еще различал сквозь ресницы знакомые звезды в беспредельной высоте. Приоткрыл один глаз, чтобы лучше рассмотреть созвездие Дракона, потом сомкнул веки, и его сморил сон и словно понес по черной реке. Эта черная река была Дунаем, и там, за Дунаем, на другом берегу, стояли арапы и турки, и у них сверкали глаза и оскаленные зубы.

Вдруг из вод Дуная поднялась роща и поклонилась ему.

Он открыл глаза и различил невдалеке ветви тополей, склонившиеся под мягким ночным ветром. А сквозь кружево листвы на той стороне поляны светила луна, уже высоко поднявшаяся в небе. Лошади недвижно стоят в тени и тоже вслушиваются в звенящую тишину. Георге Ботезату, опершись спиной о седло, заснул, свесив голову на грудь. Сон подкрался к нему внезапно н предательски одолел его. Ветер что-то шепчет тополям, и листья непрерывно трепещут. Лишь один раз Ждер услышал: шлеп! Это рыба всплеснулась из глубины к лунной дорожке, протянувшейся по реке.

Однако дуновение ветра приносит весть о том, что в это уединенное местечко, где Ждер устроил привал, проник кто-то еще. Его костер едва дымится. Но вдали, за тополями, на большой поляне, искрится горка тлеющих углей, и около нее кто-то бодрствует. Приподнявшись на локте, Ждер пытается разглядеть, кто там сидит. Различает фигуру человека и видит, что это не взрослый, а сонный подросток. Другие ребята, наверно, где-то на берегу, откуда временами доносится звяканье железных пут стреноженных лошадей. Потом парнишки, переговариваясь в темноте, приближаются и тоже рассаживаются у дымящегося костра. Их трое, а вместе с тем, кто сторожил у огня, — четверо. Он поднимается, ворошит палкой костер, вздымая рой искр.

Парнишки говорят о какой-то свадьбе у них на селе. Потом умолкают, сидят тихонько, затем разговор продолжается, и явственнее всех звучит тоненький голосок самого маленького.

Они болтают о своих делах, и Ждеру вспоминаются те далекие годы, когда и он вместе с сыновьями старшины Кэлимана — Самойлэ и Онофреем, которые опекали его, ходил на берег Озаны в ночное. Вот так же они сидели у костра и рассказывали сказки.

Какими небылицами, какими сказками тешатся эти мальчики? О чем рассказывает младший из них? Остальные внимательно его слушают.

Извиваясь как змея, Ждер пробирается к тополям. Мальчонка со звонким голоском рассказывает о дворе пресветлого князя Штефана-водэ и о военном стане в Васлуе. Конюший навостряет уши, чувствуя, как к сердцу подкатывает теплая волна.

— Тятенька говорил мне, — звенит тоненький мальчишеский голос, — что есть, мол, при княжьем дворе какой-то Ждер, самый главный храбрец в господаревом войске!..

«Ну, этого я тоже не могу рассказать князю», — улыбается конюший и, возвратившись на прежнее место, прижимается лбом к седлу.

Смолк голос парнишки, а у берега, где были лошади, залаяла собака. Ребята у огня зашевелились; и чей-то голос, нарушив тишину, позвал собаку:

— Цыц, Тэркуш! Цыц! Иди сюда, Тэркуш!

Однако собака продолжала лаять. Что-то крикнул и парнишка, стороживший вместе с собакой стреноженных коней. Ребятишки встали и пошли. А конюший Ждер вновь заснул, и лунный свет бил ему в закрытые глаза.

Обойдя город Галац, путники направились вдоль Дуная к броду у Облучицы.

Всю эту часть пути конюший ехал в мрачном молчании, вспоминая печальные дни. Ведь где-то среди дунайских плавней, существует заброшенный островок, на который Ионуцу Ждеру уже не попасть. Быть может, пожары опустошили тот остров или его затопили весенние бурные воды. Быть может, там сейчас гнездятся лишь дикие гуси да пеликаны. А скорее всего обрушился на него ураган, повырывал все с корнем и унес в море. На тот островок, которого сейчас, вероятно, уже нет, привело Ионуца первое в жизни безумство — безумство первой любви. Кажется, что это было давным-давно, и теперь немного стыдно за себя, что из-за него произошла заваруха, в которой он чуть было не погиб. Он не погиб, ибо он «дурное отродье», как однажды сказала ему матушка. Но он мог погибнуть и погубить своих родных. Таким уж он был тогда, — совсем потерял голову из-за мимолетной любви. Да, он мог погибнуть, был бы теперь забыт, и те парнишки на берегу Серета говорили бы в ночном о более достойном человеке.

Однако он не погиб, ибо возле него был верный слуга Ботезату. Насколько безумствовал хозяин, настолько благоразумен был слуга.

— Ты еще помнишь, Ботезату?

— Что помнить-то, — удивился Георге Татару.

— Он уже не помнит, да и впрямь, зачем вспоминать, раз странствуешь по новым дорогам, в другом краю молдавской земли.

Внимательно глядя на слугу, Ионуц Ждер понимает, что татарин ничего не забыл. А Ботезату молча и спокойно глядит на изменчивый мир божий.

Конюшему Ждеру хочется сказать доброе слово своему слуге, но лучше промолчать, не ворошить прошлое.

А Ботезату считает, что нужно отвлечь хозяина от мрачных воспоминаний, отогнать их.