Братья Ждер

— Я поговорю с отцом Амфилохие, а там видно будет, — с сомнением ответил Ждер. — Как лучше поступить, рассудит сам архимандрит. Я мыслю так: вначале надо вернуть тебе коня и оружие, да отпустить тебя куда-нибудь на луг или опушку леса, где бы ты мог надышаться запахом цветов и ощутить свежесть родников. Засим ты должен вернуться, припасть к стопам его преосвященства и попроситься на эту службу. Я буду там и поддержу тебя. А покамест оставляю тебя. Я еще приду.

— Когда?

— Послезавтра.

— Не оставляй меня, честной конюший, до послезавтра слишком долго.

— Не слишком долго. Пусть остынет твоя голова, посмотрим, что тебе подскажет холодный рассудок.

— Будь уверен, что я не передумаю.

— Ладно, посмотрим.

— Ох! Не оставляй меня. Я жажду вновь стать человеком.

— Хорошо, тогда я приду завтра.

— И до завтра долго, конюший Ионуц, но я буду ждать. Что же делать? Буду ждать до завтра. Но уж завтра приходи непременно!

Ждер оставил узника, дабы тот терзался и душой и телом. Позвал отца Емилиана, попросил его запереть тяжелую, окованную железом дверь. Дверь эта напоминала крышку гроба. Когда монах толкнул ее плечом, она глухо бухнула под низким сводом. Монах с трудом повернул ключ, ввертывая его словно сверло.

«Теперь, — размышлял Ионуц, — Гоголя ждет моего возвращения. Стоит и как безумный смотрит на дверь. Слушает, как удаляются наши шаги, и ждет. Ждет. Отсчитывает мгновения, как ледяные бусинки. Будет глядеть в зарешеченное окошко и ждать, пока не начнет смеркаться. Потом будет дожидаться переклички стражи и пения петухов. Так медленно-медленно пройдет ночь, потом наступит утро. Однако конюший Ионуц не сразу пожалует в темницу, у него свои расчеты. Он заставит атамана Гоголю помучиться еще один день и еще одну ночь, чтобы видения в его разгоряченном воображении стали еще более яркими, а надежды более жгучими. Может случиться, что и в самом деле атаман Гоголя весьма храбрый, но сумасбродный молодец, соблазнится дерзким замыслом».

Ждер хранил в памяти хвастливые слова атамана, сказанные им как-то раз на пирушке: мол, лишь такой храбрец, как он, Гоголя, сможет притащить в мешке крепко связанного боярина Миху и преподнести его в дар господарю Штефану-водэ. Из этого давнего воспоминания и родилась смелая мысль у самого Ждера, когда он так хитро вел разговор с атаманом Григорием Гоголей.

«Гнездятся где-то в глубине нашего существа, — думал Ионуц, — как на дне темного колодца, причудливые мысли. Они таятся там неведомо для нас, и вдруг, неизвестно по какой причине, взлетают какими-то зигзагами и кругами к нашему сознанию! Вот шел я вчера по Васлую и видел княжий поезд, смотрел, как движутся строем облаченные в кольчуги всадники с саблями и копьями; потом я остановился у одного торговца из Бырлада, чтобы осушить кубок медовухи, — она хранится у него в глубоком, в сорок ступеней, погребе, дабы сей напиток был прохладительным, а вместе с тем мог и разгорячить человека; затем я более часа вел беседу со своим дядюшкой, святым отцом архимандритом, рассказывал ему об атамане Григории. И наконец возвратился в дворцовый покой и растянулся на ложе, глядя на потолок и находясь во власти уже других дум, мелькающих в глубине сознания.

Я узнал, что по повелению господаря через несколько дней сюда прибудет его сын Алексэндрел-водэ. Но прежде, чем прибудет Алексэндрел-водэ, я умчусь, не оставив следа, подобно перелетной птице, в далекий путь, в глубокой тайне от всех, кроме отца архимандрита Амфилохие.

И тут еще один светлячок воспоминаний загорелся в памяти. К чему — неизвестно, — быть может, пойму позже.

Однажды осенью к нам в Тимиш, в ту пору, когда я был еще мальчишкой и только начинал ходить на охоту вместе с батюшкой, прибыл боярин из Сучавского края, не помню теперь, как его звали. Он был уже не молод; носил похожую на метлу седую бороду, а силища и голос у него были неимоверные. Мы с восхищением смотрели, как он пьет вино (он был известным бражником), и слушали, как он рассказывал разные небылицы. Боярин тот спал в комнате батюшки, там же спал и я. Я, по малолетству, уходил спать пораньше — кланялся старшим, молился, ложился, и матушка осеняла меня крестным знамением на сон грядущий. Батюшка и боярин, хотя и уставали на охоте, да разомлеют, бывало, от угощения, шли отдыхать позднее. Но едва только они входили, я просыпался и, лежа с открытыми глазами, слушал их разговор. И вот однажды боярин говорит батюшке:

— Боярин Маноле, хочу сказать насчет молодца, с которым приехал к тебе на охоту. Во всей Сучаве нет более хвастливого парня, чем он, — право, несет такое, что просто диву даешься. И считает себя храбрецом из храбрецов.

— Ты говоришь о пивничере? — спрашивает батюшка.

Я еще тогда не знал, что такое «пивничер». Но с того времени запомнил это слово.

— Да, о пивничере, — ответил боярин-бородач. — Хочется мне, дорогой Маноле, сыграть с ним такую шутку, чтобы слух о ней дошел до самой венгерской земли. Пивничер, — продолжал бородач, — отдыхает в соседней комнате. Завтра вечером, когда мы будем сидеть за столом, сделай, пожалуйста, то, о чем я тебя попрошу. Найди в курятнике черного петуха, спрячь его под кунтуш, чтобы никто не видел, и войди с ним в соседнюю комнатку. Засунь петуха поглубже в печь и затвори дверцу печки. А потом приходи туда, где мы будем.

— Ну и что получится, если я запрячу петуха в печку? — спросил батюшка.

— Завтра вечером узнаешь, после того как все мы разойдемся по своим комнатам.

— Ладно, — согласился батюшка, — но все-таки хотелось бы знать, что же будет.

— Ничего плохого не будет, только ложись спать подпоясавшись.

— Скажи, человече, что же будет с петухом? И почему я должен подпоясаться.

— Не скажу, увидишь. А подпоясаться надо потуже, а не то лопнешь со смеху. Что касаемо петухов, то могу сказать, что с самого сотворения мира ни один философ не мог дознаться, почему петухи в дождь ли, в непогоду, в ведро ли выкликают все часы ночи. В положенное время они начинают петь, и все тут. Говорят, они будто бы слышат пение святого петуха в райском саду, а людям сего не дано, но это басни; другие говорят, что господь, создав петухов, повелел им быть астрологами. Не зря поют они к дождю так, а к хорошей погоде по-другому. Но какие же петухи астрологи?

— А все-таки — астрологи, и даже получше тех, что без крыльев… — рассмеялся батюшка.

— Ну пусть, — засмеялся и бородач, — а в чем тут подлинное дело, никто не знает, да и не узнает, ибо тут не что иное, как власть божья. Завтра ночью, когда настанет время, петух запоет в печи. Ежели он стар, запоет сам по себе, а ежели молодой, то запоет, услыхав другого петуха.

— Ах, так? — сказал батюшка, зевая. — Посмотрим, что из этого получится.

— Посмотришь, но не забудь подпоясаться.

Подслушав этот разговор, я прижался щекой к подушке и заснул. Что-то мне приснилось, потом сон смешался с явью, и все забылось.

На следующий вечер, когда пришли батюшка и сучавский боярин, я дремал. Они говорили шепотом, о чем-то советовались, потом умолкли, как будто ждали кого-то.

«Кого они ждут?» — думал я.

Никого они не ждали. Бородач что-то попросил. Батюшка, как был, босой, вышел и что-то принес. Я приподнялся на постели и увидел, что это был кубок вина. Вначале, как положено, отпил батюшка, а потом передал кубок гостю, и тот стал медленно, неторопливо пить, делая батюшке какие-то знаки рукой. И оба молчали. У батюшки слипались глаза, он позевывал.

И вот что-то послышалось.

Что это? Я испугался. Показалось мне, что загремела труба архангела Гавриила. Где? На небе? Под землей? Далеко или близко? Кто его знает — где; может, в двух шагах, а может, это просто у меня в ушах звенит? На мгновение смолкнет, и снова разразится ревом. И такой страх напал на меня, что я вскочил на ноги и закричал. Батюшка обнял меня, накрыл одеялом. Но я все равно все слышал. Потом припомнил, о чем говорили бояре прошлым вечером, и успокоился. Высунул голову из-под одеяла, и, наверно, глаза у меня блестели, как у бесенка.