Клад

– Попробуй не вернуться! – загалдели пацаны. А длинный особенно внушительно предупредил: – Все, я тебя запомнил!

Но, в общем, они легко отделались, если принять во внимание непредсказуемое вмешательство Ананьи.

Ближайшее доверенное лицо Рукосила держалось так строго и даже мрачно, что Юлий неизвестно почему почувствовал себя виноватым. Он ощущал потребность придать себе соответственно случаю встревоженный и собранный вид, но этому мешала необходимость отплевываться. Песок противно скрипел на зубах, Юлий харкал, ковырялся пальцем во рту и между делом сокрушенно вздыхал и покачивал головой, изъявляя готовность покаяться, буде возникнет в том прямая необходимость.

Но ничуть в этом не преуспел, каяться к немалому изумлению княжича начал Ананья. Стоило только перешагнуть порог калитки, за которой в зарослях стриженых кустов и деревьев начиналась дорожка, как Ананья, бдительно зыркнув по сторонам, бухнулся на колени:

– Ваша милость, государь! – сказал он взволнованным полушепотом. – Отрежьте мне мой блудливый язык!

Юлий отшатнулся.

Привычка приглядываться и прислушиваться не изменила верному человеку в положении на коленях, – извиваясь, он не спускал с Юлия глаз. И когда наследник пробормотал нечто невразумительное: что вы, Ананья! тот сразу же уяснил, что сказано с обеих сторон достаточно.

– А мальчишек жестоко высечь! – закончил он, поднимаясь. Человек дела, Ананья прекрасно понимал, что чрезмерное усердие может выглядеть так же подозрительно, как и недостаток его. Нельзя перебарщивать даже в лести и покаянии. Самообладание Ананьи было так велико, что, отряхнув запачканные землей колени, он воздержался от того, чтобы указать наследнику престола на схожий недостаток его наряда и только окинул скользящим взглядом следы грязного песка на штанах и куртке Юлия.

Они миновали часового, которому Ананья кивнул, и какого-то встрепанного, словно со сна, мужика с ведром возле колодца – этот тоже не удивился. Все же Ананья избегал людных мест и дал порядочного крюка, чтобы обогнуть блуждающие за посадками голоса. Через черных ход они благополучно проникли в особняк и поднялись на второй этаж.

Бездумно следуя за поводырем, Юлий не переставал плеваться, брезгливо тер губы и щеки, но у двустворчатых резных дверей, где Ананья остановился, выразив нечто значительное и лицом, и каким-то неуловимым телодвижением, предостерегающе поднял палец, – здесь, у последнего рубежа, Юлий почувствовал, как заныло сердце.

В довольно просторном покое, решетчатые окна которого, затененные снаружи деревьями, давали не много света, Юлий увидел трех человек. Он сразу узнал Милицу. Потом понял, что один из двух мужчин – это его постаревший, поседевший отец Любомир Третий, великий государь великий князь слованский и иных земель обладатель. Другой, другой, вероятно, был окольничий Рукосил – кто же еще?

Все такая же юная, тоненькая, в весеннем зеленом наряде мачеха сидела в стороне от мужчин на жестком прямом стуле; она вздрогнула, когда растворилась дверь – как-то испуганно вздрогнула, сказал бы Юлий, если бы умел наблюдать людей. Большие, как у настороженней лани, глаза ее обратились к пасынку… и поспешно потупились. Скромно убранные, гладкие волосы покрывала прозрачная серебристая накидка, она же мягким облаком кутала плечи.

Супруг ее Любомир и окольничий Рукосил стояли друг против друга по противоположным торцам очень длинного, захламленного стола. Странно, что Юлий, так плохо понимавший людей, заметил их напряженные позы. Великий князь и окольничий взаимно повторяли друг друга, передразнивали можно было бы сказать, если бы это не было бессознательное противостояние. Любомир, изогнувшись станом и ослабив ногу, опирался на столешницу костяшками пальцев и точно так же навстречу собеседнику изогнулся Рукосил, точно так же упираясь в столешницу костяшками пальцев. Пространство стола между ними было завалено воинственным, бодрящим дух снаряжением: мечи и ножи, рогатины, самострелы, охотничьи рога и один грязный сапог со шпорой.

Оглянувшись, Юлий обнаружил, что верный проводник его, Ананья, исчез.

– Здоров ли ты, сынок? – молвил Любомир с едва уловимой запинкой. При этом он не сдвинулся с места. И только переменил положение, опершись на стол другой рукой. Точно так же, бессознательно, вероятно, сменил положение Рукосил.

Милица бегло обернулась, рука ее суетливо взбежала на колено, сминая платье, и замерла, не сложившись ни во что определенное.

Юлий не ответил на вопрос, но отец этого не заметил.

– Где ты измазался? И нечесан, – сказал он.

– Мы играли с ребятами в горячую руку. – Это были первые слова, что произнес Юлий.

– А! – понимающе протянул Любомир, но неясно было, понял ли.

Милица глянула с простодушным, почти детским любопытством. Может статься, в этом непередаваемом взгляде было нечто от зависти, смутно почувствовал Юлий. Который так плохо понимал людей, что ему чудились невероятные вещи.

И еще Юлию казалось – не менее беспочвенное соображение! – что Любомир испытывает настоятельную потребность чего-нибудь сказать, но не может придумать вопроса. А Рукосил знает множество разнообразных вопросов, но молчит.

– Так ты что, хочешь, наверное, вернуться к своим э… научным занятиям? – спросил, наконец, Любомир.

– Не знаю, государь, – честно ответил Юлий.

– Чему ты учился?

– Тарабарскому языку, государь. И всем тарабарским наукам.

Любомир болезненно крякнул и повел взглядом на Милицу. Она осталась безучастна.

– Хорошо, сынок, – заключил Любомир, – если хочешь, вернешься в столицу.

Юлий промолчал.

– Ну что же, – продолжал Любомир. – Теперь иди. Позднее… потом я с тобой поговорю. Ну, иди, – подтолкнул он Юлия отпускающим движением пясти.

В нездоровом, словно бы каком-то голом, вываренного цвета лице его было одно нетерпение. Отец, своевольно-изменчивый в счастливые времена, теперь, в трудный для себя час, чувствовал себя глубоко несчастным от невозможности покончить со множеством навалившихся сразу неудобств. Одним из таких неудобств и явился, очевидно, Юлий.

– Иди, – сказал Любомир, – потом… потом.

Потом в благоприятном расположении духа отец расцелует его не без чувства. Глаза Юлия наполнились слезами, он застыл.

– Позвольте, государь, напомнить вам, что тарабарского языка не существует в природе – это насмешка, – ровным, но достаточно громким и внятным голосом заговорил Рукосил. – Тарабарщиной называют всякую бессмыслицу и чушь!

– Это не так! Совсем не так! – воскликнул Юлий. Но поскольку говорил он по-тарабарски, Рукосил, хоть и прервался, чтобы с почтительным поклоном выслушать княжича, едва ли принял его болботание на свой счет. – Простите, – добавил Юлий, переходя на слованский, – но ваши слова не соответствуют действительности. Тарабарский язык существует.

Рукосил еще раз поклонился и продолжал:

– Вы сами видите, государь. Оставим в стороне неразгаданную смерть Громола. Он погиб, достойнейший из достойных. Явился другой наследник – Юлий…

– Послушайте, Рукосил, – возразил Любомир, поморщившись, – помнится вы настаивали… удалить княжича от двора.

– Благодарю, государь, у вас точная память. Так оно и было – настаивал. И я был прав, вот он наследник, жив. Он перед вами.

Любомир покосился на Юлия и, убедившись в справедливости Рукосилова утверждения, отвернулся. Великий князь терзался, не умея остановить поток дерзких речей. Казалось, что Рукосил, как мнилось Юлию, который плохо разбирался в оттенках человеческих отношений, изъясняется так гладко и складно именно потому, что чувствует себя вправе мучать присутствующих.

– И все же, государь, настаивая на удалении наследника, я и предположить не мог, на что способен изощренный женский ум.

– Почему ты молчишь? – воскликнул вдруг князь, обращаясь к супруге. Милица вздрогнула, но занавешенных тяжелыми ресницами глаз не подняла.

– …Не смея или, может быть, считая излишним покушаться на самую жизнь наследника, что было бы и небезопасно ввиду господствующих в обществе умонастроений, считая такое покушение, во всяком случае, преждевременным, Милица…