Клад

– Рукосил! – сказал Любомир, перебирая взглядом людей. – Предки твои прославились отвагой в сражениях и в речах.

– Благодарю, великий государь, – ответствовал Рукосил, вставая. – Род мой восходит к Могутам, которые в пятьсот девяносто первом году от воплощения господа нашего Рода призвали себе на помощь Шереметов.

Это был статный молодец лет тридцати или тридцати пяти, одетый, наверное, слишком вольно для Звездной палаты, где приняты были прадедовские кафтаны и шубы, но безупречно с точки зрения последних придворных поветрий. Алые штаны облегали его тугие икры и ляжки; отороченное узкими полосками меха очень короткое полукафтанье, смурое с искоркой, едва опускалось ниже перехваченного в поясе стана. Выразительное лицо окольничего, отмеченное печатью страстей, окаймляли молодые, без единой серебряной нити кудри; но острая бородка при бритых щеках, завершая образ, возвращала к мысли о зрелых летах и, может статься, свидетельствовала о природных наклонностях Рукосила, в ухватках которого мнилось нечто утонченное.

– Говори, Рукосил, – все тем же утомленным, несчастным голосом, как бы через силу, продолжал государь; казалось, происходящее не особенно его занимает. – Говори, как подобает потомку Могутов, ничего не бойся. Всецело полагаюсь на твое суждение.

Не слишком ли много обещано? Милица покосилась на супруга, и это мимолетное удивление было внятно понаторевшим в дворцовых хитростях мужам. Не ускользнуло оно и от Рукосила, он поймал левой рукой указательный палец правой и крепко его обхватил, как бы желая уберечь себя от чрезмерной откровенности указующих жестов.

– Великий государь и государыня, – после некоторого промедления начал он и сильно, и смело. – Тень гнусного преступления, жертвой которого, несомненно же, пал легковерный княжич, надежда наша, наследник Громол… тень эта опустилась на всех обитателей дворца и на весь Вышгород. Зловещая тень покрыла собой и великую государыню Милицу. – С этого мгновения свободно текущая речь Рукосила звучала в полнейшей, почти судорожной тишине. Сжимая бердыши особенно строго и неприступно, застыла стража в белых кафтанах. Подвинувшись, напряженно внимал Любомир, и подалась вперед Милица, не сводила с окольничего пылающего взгляда. – Сегодня днем, – (каждое слово в устах Рукосила казалось теперь вызовом), – проезжая сам-шёст через Толпень в думу, я подвергся нападению черни. Всякая работная сволочь. Они швыряли камни и, сколько можно было разобрать из диких выкриков, требовали повесить великую государыню Милицу как ведьму.

– Ты им заткнул рот? – быстрым шепотом спросила Милица.

– Разумеется! – возразил Рукосил. – Они остались на мостовой, подавившись гнилыми словами. Однако, молву не подстрелишь, как несколько зарвавшихся мужиков. Самые гнусные измышления… они уже ходят в народе. Говорят о государыне и говорят о княжиче. Если мы сейчас уступим черни Юлия – виноват он или нет, – то следующей жертвой народной злобы станет благоверная государыня Милица.

– Забываешься, Рукосил! – обронила Милица, резко откинувшись на спинку трона.

Приложивши руку к груди, окольничий отвесил низкий поклон.

– Не имея иного предмета для своей бессмысленной злобы распоясавшаяся городская чернь, которая и сейчас уже держит в страхе благонамеренных граждан, пойдет трепать святое имя государыни.

Сказал и еще раз почтительнейшим образом поклонился.

– Дальше! – жестко обронила Милица, отметая все эти любезности.

– Я полагаю, – охотно, даже развязно продолжал Рукосил, – мы должны пресечь и то, и другое. Нет никаких сомнений, что княжич Юлий за смертью брата должен быть объявлен наследником престола. Не вижу к этому никаких препятствий, за исключением тех недостоверных, ничем не доказанных, вздорных по сути обвинений, которые предъявляет ему пьяная чернь. Не думаю, чтобы здесь, в высшем государственном совете, разделяли мнения городских любителей пива. Далее я полагаю, что наследник престола княжич Юлий – чтобы пресечь раз и навсегда лишние разговоры – может быть поручен государыне Милице под особую личную опеку…

– Что ты имеешь в виду? – поморщился Любомир, который, кажется, с трудом сдерживал недовольство чрезмерной словоохотливостью окольничего.

– Великий государь, – без смущения возразил Рукосил, – если наследник престола княжич Юлий безвременно скончается от той или иной случайной причины, все любители пива, какие ни есть по кабакам нашей славной столицы, и любители пива, и почитатели крепких напитков в особенности, заговорят о происках благоверной государыни нашей Милицы…

– Дальше! – не сдержавшись, подстегнула Милица.

– …Ваши доверенные, приближенные люди, государыня, в небольшом числе, из самых верных… они могли бы взять на себя заботу о безопасности наследника. Разумеется, обеспечить безопасность здесь, в Вышгороде, будет не просто. Наследника следует поместить в отдаленном и малодоступном месте с тем, чтобы никто из посторонних не имел к наследнику доступа. Тогда не придется говорить о несчастных случайностях.

Да ведь это тюрьма! То, о чем толкует Рукосил, называется тюрьма, сообразил Юлий. Теперь он окончательно перестал понимать, на чьей стороне окольничий.

Милица задумчиво коснулась пальчиком свежих розовых губок.

– Вы хотите, Рукосил, возложить на меня непомерную ношу.

– Безопасность наследника прежде всего! – счел нужным заметить Любомир.

– Разумеется, государь, – поклонился Рукосил. – Так же как доброе имя государыни.

– Что вы надумали? Я никуда не поеду! – заявил Юлий, не зная, однако, от чего защищаться.

Любомир окинул его пустым взглядом.

– И конечно, я хотел бы время от времени видеть своего сына и наследника, – сказал он как о деле решенном.

– Безусловно, государь! – встрепенулась Милица. Они прекрасно понимали друг друга. – Лишние переезды опасны для наследника. Но раз в год мои люди будут привозить княжича ко двору.

– Да, я хочу видеть сына! – возразил Любомир, будто ему в этом отказывали.

…Когда дворяне, составлявшие то ли личную охрану наследника, то ли тюремный караул, провожали его по запутанным переходам старой части дворца, кто-то сказал из темного закоулка быстрым опасливым шепотом в ухо:

– Иного способа спасти вас не было, государь!

Юлий оглянулся, но никого не увидел.

Повеяло суровой зимой. Затон замерз весь, уже в студене затянулись последние полыньи, что не каждый год бывало, и по льду бегали волки. В Корабельной слободе оголодавшие звери растерзали несколько собак и напали среди бела дня на женщину, она отбилась коромыслом. Каким-то неведомым случаем матерый седой волчище проник за городские стены Колобжега; серого забили кольями на торговой площади – оказалось оборотень.

Издыхая, волк обратился в дородного патлатого человека, одетого богато, но по-летнему легко. Городские власти выставили заледеневшее тело оборотня на общее обозрение, мертвеца никто не признал. К общему облегчению было установлено и записано в должном порядке, что оборотень не является гражданином Колобжега. Говорили, впрочем (Золотинка сама не видела), что вздувшуюся, почерневшую от побоев харю трудно было признать за человеческую. И, может статься, – тут не лишним было понизить голос и оглянуться – харю оборотню своротили набок не без умысла, так чтобы нельзя было опознать. Тело поспешно сожгли, и городской судья Жекула составил подписанную пятью свидетелями память, которую отослали в Толпень. Больше про этот случай ничего слышно не было.

Поплева, Тучка и Золотинка поселились для тепла в кормовом чердаке «Трех рюмок» втроем. То и дело приходилось очищать палубу от снега и обкалывать топорами лед.

Из столицы приходили противоречивые, вселяющие беспокойство вести. Сначала все с большей и большей определенностью и все смелее на улицах и по кабакам стали говорить, что Милица, вторая жена великого князя Любомира, отравила любовным зельем наследника Громола, отчего тот и помер. Милица отставлена и даже взята под стражу, посажена в глухую башню, а княжич Юлий для вящего торжества закона и справедливости объявлен соправителем Любомира. И ожидается возвращение из монастыря матери Юлия Яны, которая по своему иноческому званию не сможет, понятно же, снова занять великокняжеский престол, но будет, как это и пристойно государыне, жить во дворце при своем высокородном сыне Юлии. Поплева и Тучка с воодушевлением обсуждали эти новости, хотя не забывали оговориться, что молва своенравна и переменчива. Золотинка понимала иначе: торжество справедливости вещь настолько естественная, что вряд ли нуждается в каких-то особенных подтверждениях. Золотинка радовалась вместе с братьями, понимая так, что отныне все будет хорошо. Все и везде разъяснится и устроится наилучшим образом, с приходом весны окончательно утвердят свои права общая радость, согласие, доброжелательность и правда. Ведь зло так наглядно и зримо во всем своем безобразии, так оно нелепо, несообразно, что невозможно ошибиться. Собственной смертью пират доказал это раз и навсегда – чего же еще? Дурной, проживший недобрую жизнь человек по воле судьбы и высшего блага кончиной своей послужил к назиданию заплутавших в добре и зле людей. Пирату пришлось умереть, чтобы, если не жизнью, то смертью своей, разоблачить мнимое всевластие лжи.