Клад

Юлий спешил. Подъезжая к крепости, он выказывал беспокойство, которое вызывала у него, очевидно, мысль о беспризорных книгах. И наконец в виду предмостных укреплений Вышгорода кинул медлительного Обрюту на дороге и поскакал вперед. Четверть часа спустя покрытый пеной конь вынес его на верх утеса, вознесшегося над лиловой речной долиной и над черным разливом городских крыш, на край пропасти перед воротами, где толпилась высыпавшая из караульни стража. Ожидали захода солнца, чтобы поднять мост.

Вялые рожи одуревших от безделья воротников свидетельствовали, что в крепости все спокойно. Никто тут не ждал беды и не затруднял себя дурными предчувствиями. И только лишь нежданное, не вовремя и без слуг возвращение княжича на падающей от усталости лошади пробудило на лицах стражников некоторое любопытство.

– Все в порядке! – бросил Юлий десятнику под гулкими сводами ворот.

Никуда не сворачивая, он направился к палатам наследника и окликнул часовых.

– Великий государь наследник Громол почивают, – отвечал старший.

Юлий окинул взглядом холодные окна палат.

– Здоров ли наследник? – спросил он еще и, получив успокоительные ответы, спрыгнул с лошади – путь его был закончен.

В многолюдном городе, население которого достигало трех тысяч человек, Юлий не встретил родной души. Громол отгородился стражей. Обрюты все не было, и поскольку солнце уже зашло, ждать его больше не приходилось. Обрюта, значит, не поспевал к закрытию ворот, он заночевал в предместье Вышгорода, в харчевне «Три холостяка», где у него имелось таинственное знакомство. Может статься, не очень-то Обрюта и жаждал – поспеть.

Оттягивая возвращение к давно остывшему очагу, Юлий сдал лошадь на конюшню, поел у конюхов хлеба с луком и слонялся по городу. Два десятка коротких извилистых улочек являли достаточно разнообразия, чтобы не слишком часто попадаться на глаза одним и тем же привратникам и горничным, но Юлий возвращался на площадь. Огни Большого дворца притягивали его щемящим ощущением горечи, с которым не просто было совладать. Юлий приглядывался к окнам, пытаясь различить людей, случайную тень на красноватых стеклах, и с глубочайшим вниманием следил за оживлением на крыльце. Снующая взад и вперед челядь, дамы со спутниками и без, слегка присмиревшие сановники в сопровождении свиты – казалось, тут, во дворце, происходило что-то важное, назревали события, предвещавшие всей стране благоденствие или беду… Но нет, жизнь понемногу замирала, двери открывались все реже… И ничего. Ни хорошего, ни плохого.

А дома было темно и холодно. Стояла нежилая промозглая сырость. Не разжигая огня, поленившись раздеться, Юлий забрался под одеяло, угрелся и затих…

– Обрюта! – вскинулся он, барахтаясь в одеяле. – Поберегись! – Очумелый взгляд – Юлий узнал комнату. Столб лунного света ввалился в окно, испятнал пол и захламленный угол стола. Где-то далеко, безумно далеко и глухо слышались удары полночного колокола.

Юлий понял, что глаза его полны слез.

Сердце ходило сильно, нечего было и думать, чтобы с этим, с этой тревогой в душе вернуться к дремотным видениям.

Юлий вспомнил, что Обрюты нет, но с трудом избежал искушения позвать его второй раз, наяву.

Скинув одеяло, он разыскал башмаки, поспешно обулся, подрагивая от холода, и сошел вниз. Он оставил дом, не оглянувшись, едва прикрыл дверь, как пустился бежать по необыкновенно светлой и оттого еще более безлюдной улочке. Заледеневший под черным небом город стоял пуст. Подевались часовые, безлюдно было у Громоловых палат, а двойные двери заперты изнутри. Юлий постучал, озираясь на молчаливо подступившие тени; захваченный неистовым желанием укрыться в помещении, там, где свечи, где растревоженная, поднятая со сна прислуга, застучал сильнее, ногой. Крепкий стук безнадежно глох, словно за дверью вовсе не было пустоты, и дверь эта никуда не вела, являясь обманчивым украшением на сплошной глыбе здания. Никто не откликался.

Затянутые бельмом, слепо глядели окна. Казалось, вся крепость опустела. Зависший под звездами город обезлюдел. Люди, лошади, собаки рассеялись в вечности и затерялись.

Луна стояла в крошечном воспаленном облачке.

Гнет одиночества на искаженных мертвящим светом улицах леденил Юлия, заныло в низу живота. Холод одиночества лишал его мужества, он кинулся было к красному подъезду Большого дворца, имея смутное намерение поднять всех на ноги и пробудить жалость отца.

И остановился, живое и яркое воображение убило порыв, ибо Юлий тотчас представил себе уныло повисший нос и брезгливый рот на маленьком, с мелкими чертами лице. Отец, великий князь Любомир, опираясь обеими руками на кровать, глядит на ворвавшегося в спальню сына с выражением усталости и скуки: опять. Бог его знает, что это за опять! Опять – нарисовано на отечном со сна, невыразительном лице – опять. А позади отца, в глубоком выеме кровати поднялась, прикрывшись простыней, Милица, блестящие глаза ее округлились преувеличенным изумлением: что это еще за новости?!

Юлий повернул. И сразу набрел на мысль, которая заставила его припуститься бегом. Он обогнул палаты наследника с тыльной стороны и здесь, пробираясь в темноте по зажатому между строениями чахлому садику, споткнулся на ровном месте.

Это была брошенная под ноги лестница. Не задумываясь, как она тут очутилась, не заботясь о тишине, Юлий потащил лестницу за собой, напролом через колючий шиповник и водрузил ее под окном Громоловой спальни. Подняться теперь по перекладинам на сажень или полторы было делом нескольких мгновений. И тут без большого удивления Юлий обнаружил, что одна из створок окна приоткрыта, толкнул ее – окно распахнулось, что твоя дверь.

– Громол! – открыто позвал Юлий. И, не удовлетворившись этим, перевалился в спальню.

Ступая осторожно, Юлий нашел путь к кровати, еще позвал брата и раздернул полог. Глаза и уши обманывали его. Пришлось пошарить в постели до самых дальних уголков, чтобы убедиться, что никого нет.

Пусто. Застывшее без живого тепла ложе.

Открытие это ошеломило Юлия, как внезапный, предательский удар.

Поверженный в глубокую задумчивость, некоторое время оставался он неподвижен, потом, встрепенувшись, шагнул к двери – она была заперта изнутри и в замке торчал ключ. Но и это открытие ничего не объяснило Юлию. И когда отомкнул дверь, сунулся было за порог – отпрянул, встреченный низким, раскатистым рыком, – в путанице теней и белесых просветов хозяйничал лев!

С необыкновенной прытью Юлий захлопнул дверь и заперся.

Проверяя подрагивающими руками замок, вдруг сообразил он – и всегда это знал в глубине души! – где искать Громола! Не нужно было других доказательств, кроме вот этой внутренней убежденности – сердце упало.

Юлий вернулся к окну, без спешки, с неловкостью погруженного в посторонние мысли человека спустился в садик и, оставив лестницу как есть возле стены, направился к Блуднице. Руки он засунул в карманы, вздыхал и часто поводил плечами, словно поеживаясь.

Окна башни оставались темны, ни единый лучик не пробивался из-под освещенных ровным сиянием луны ставень. Но эти частности не имели уже особенного значения, когда открылось главное: Громол имеет самое тесное и прямое отношения к запутанным тайнам Блудницы.

Чудовищное подозрение, что пережитый в Блуднице ужас был затеянной для чего-то игрой, что все это было как бы не взаправду… все то, из-за чего едва не разбился Юлий, происходило при тайном согласии и попустительстве Громола, который имел ко всей этой чертовщине весьма определенное отношение, – это чудовищное подозрение наполнило Юлия тягостным чувством безнадежности, какую приносит весть о потере близкого человека.

Он попробовал дверь, а, убедившись, что заперта, отошел на десяток-другой шагов, чтобы еще раз окинуть взглядом окна.

Заскрипело. Юлий поспешно оглянулся: дверь провалилась в темное нутро башни, и появился Громол, в глубине камеры замелькало тусклое пламя свечи. Громол замешкал, кто-то его удерживал. Обезображенное противоречивым освещением лицо трудно было признать, но голос… Громол молвил несколько слов, и право же Юлий предположить не мог, что брат способен на столь сильное, проникновенно звучащее чувство, которое выразилось и в слоге и в интонации. Отвечал, своевольно меняясь от нежности к упреку, взлетающий серебристый голосок.