Клад

Покои эти по заведенному в незапамятные времена порядку принадлежали наследникам рода Шереметов, а ясень напротив покоев – вон еще когда! – посадил Лжеакинф, утопленный впоследствии в возрасте шести лет в ведре с патокой. Разоблаченный похититель престола, пытавшийся подменить собой подлинного Акинфа, захлебнулся избытком сладости, к которой имел губительное пристрастие; зеленое деревце осталось. Хотя нельзя исключить, что посаженный Лжеакинфом ясень оказался бы на поверку Лжеясенем, вздумай только кто-нибудь провести настоящее, нелицеприятное расследование. За давностью лет однако вопрос этот был забыт, никто не решался ставить его в такой плоскости. Неудобно было бы признать, что разоблаченный ясень какое уже поколение – века! – осеняет колыбель Шереметов своими подложными листьями и притворной кроной.

Под этой-то не весьма достоверной сенью обитал ныне наследник престола Громол. Юлий бывал здесь редко, смущали его, однако, не свойства сомнительного ясеня, а осязательные, близлежащие обстоятельства. Покои, десятка два бестолково устроенных комнат, полнились челядью и праздными молодыми людьми неопределенного назначения. Эти развязные юнцы с вихлявыми голосами – всегда смолкавшими, едва подходил Юлий, – как раз-то и делали посещение Громоловых покоев испытанием. Еще одно неудобство того же рода составляла стража. Скучающие ратники у крыльца беззастенчиво глазели на княжича и, понятно же, не могли не замечать грубо заштопанных Обрютой чулок. Ратники располагали достаточным досугом, чтобы внимательнейшим образом изучить торчащие из слишком коротких рукавов запястья мальчика, а что себе думали, при себе и держали, не высказывая никаких суждений – ни дозволенных, ни крамольных.

К тому же повторные испытания и неприятности ничему не учили Юлия. Высокомерные взгляды закованных в латы верзил неизменно обращали Юлиевы мысли к развязавшимся подвязкам и спущенному чулку, он вспоминал тут прохудившиеся колени штанов, и поскольку с коленями ничего уже нельзя было поделать, по-рачьи втягивал усыпанные цыпками пясти в рукава. И, окостенев телом, кое-как, спотыкаясь, достигал крыльца. И неизменно, миновав подверженный взглядам часовых дворик, он забывал подтянуть чулок – до следующего раза. Никого ведь, в сущности, в целом Вышгороде, кроме часовых у покоев Громола, не занимало, как Юлий одет, что он ест, из каких таких вздорных книг черпает свои жизненные представления, и что вообще себе думает о загадках мироздания. Бдительное внимание часовых, однако, нисколько Юлия не радовало.

Но тайна Блудницы – это другое дело. Тайна давала Юлию ощущение значительности, которой ему так не хватало в безмолвных отношениях с верзилами у Громолова крыльца, и он рассчитывал пройти испытание безболезненно.

Так оно и вышло. Стража едва глянула. Это были малознакомые, может быть, и вовсе новые парни; бердыши они составили к стене, а сами метали кости на нижней ступени крыльца. Бочком пробираясь за спиной у рыжего, Юлий нечаянно его потревожил, и рыжий, придержав руку с зажатыми в кулаке костями, сердито буркнул:

– Полегче, малой! И – да! – Он оглянулся, охваченный внезапным подозрением: – Вот что, еще раз сюда сунешься – башку оторву. Черным ходом, понял?! Больше предупреждать не буду!

Товарищ его, более миролюбивый или более нетерпеливый, толкнул рыжего под локоть:

– Кидай!

Что касается «малого», то тут, понятно, имелся в виду непритязательный Юлиев рост; и насчет «башки» неясностей как будто не оставалось. А вот указание на черный ход представлялось Юлию не слишком вразумительным, поскольку никакого черного входа у покоев наследника престола вообще не имелось: столовая Громола соединялась крытым переходом с большой кухней дворца и только-то. Юлий постоял, ожидая дополнительных разъяснений, и поскольку таковых не последовало, почел за благо удалиться. На душе было скверно. Юлий понимал, что в следующий раз, распознав ошибку, рыжий будет ужасно мучаться. Будущие мучения рыжего и свое ответное будущее смущение портили Юлию жизнь уже сейчас.

Покрытая сбившимся ковром мраморная лестница привела его наверх, где было пусто во всей череде видимых насквозь комнат. В обманчивом безлюдье разносился крепкий жеребячий гогот, различались и человеческие слова. Направо от входа сразу за лестницей валялся на недавно обитой шелком, но продранной скамье долговязый слуга в белых чулках. Он поспешно вскочил, с неприятным изумлением обнаружив Юлия, и как бы себе в оправдание пояснил:

– Братец ваш, великий государь княжич Громол, почивают. – И показал туда, где жеребячились несдержанные, ломающиеся голоса. Вслед за тем, устыдившись, должно быть, несообразности сказанного, слуга явственно покраснел.

Юлий, страдая за чужую ложь, тоже покраснел, они испуганно разбежались глазами. Спохватившись, слуга суетливо нырнул под скамью, откуда извлек вместе с облаком пыли иссохшую в жестоком безводье, закоченелую тряпку и с этим орудием чистоты накинулся на толстый пук страусовых перьев, которые торчали из ушастого шлема на стене. Потряся перьями, он взялся за подвешенный ниже круглый щит и впоследствии, возможно, простер свое усердие и на другие предметы обстановки, о чем Юлий уже не имел возможности судить по личным впечатлениям.

Принюхиваясь к стойкому запаху псины, он двинулся чередою запустелых комнат, где валялись в самых неожиданных сочетаниях стаканы, плети, мячи, прорванный, сплошь истыканный каким-то треугольным острием и съежившийся от этого издевательства барабан. Высокие окна необыкновенно чистого и гладкого стекла, полуприкрытые небрежно спущенными или наоборот кое-как поднятыми занавесями, впускали в комнаты потоки солнца, которое сообщало этому застарелому беспорядку вид легкомысленный и радужный. Разнобой голосов в дальнем конце покоев указывал Юлию путь, он перестал озираться, как вдруг напомнил о себе оставшийся в сенях слуга:

– Госс-сударь!… – громко прошипел он и больше того не успел, хотя и взмахнул предостерегающе тряпкой, когда Юлий оглянулся. С другого бока рявкнуло чудище – до нутра пронизывающий рык, что-то жуткое ринулось на Юлия, он шарахнулся, задохнувшись, и пережил собственную гибель прежде, чем уразумел случившееся: огромный лев вздыбился, заслонив собой одверье…

И почему-то оставил Юлия невредимым на расстоянии вытянутой руки от резанувших воздух когтей, от вздернутой, запрокинутой пасти, извергающей слюну, рев и зловоние.

Сердце неслось скачками.

Толстый ременный ошейник и железная цепь удерживали бешенство зверя на пороге смежной комнаты, лев вскинулся на задние лапы, повторяя свое собственное изображение на десятках владетельских гербов.

Впереди в конце сквозного ряда комнат высыпали люди Громола. Опознав младшего княжича, они, как видно, смешались, не решились смеяться и примолкли. Слуга с тряпкой благоразумно исчез.

Сделав над собой усилие, чтобы оправиться, а это не просто было рядом с рыкающим львом – зверь метался, расхаживал лихорадочными шагами, волоча цепь и чего-то в комнате опрокидывая, – Юлий распрямил плечи. Однако недалеко он ушел навстречу двинувшимся к нему людям, как наступил на толстую палку с перекладиной – ходули, брошенные посреди прохода, – чудом избежал падения и проделал несколько шагов лётом, единым духом оказавшись между встречавших его юнцов. Во всяком случае, не нужно было этой пытки – томительно выдерживать себя под встречными взглядами! А там уж рукой подать до спальни Громола, где обнаружил он еще нескольких молодых людей, одетых так же, как эти – для гимнастических упражнений: облегающие штаны и короткие шнурованные курточки с широкими в плечах рукавами.

Все занавеси в спальне, просторном, в три огромных окна помещении, были подняты; та же разруха и безалаберность: игральные карты на ковре, заставленные объедками и опивками столы. А наследник престола Громол, одетый и в башмаках, закрывши голову подушкой, спал на едва разобранной кровати.

Юлий уж вообразил было, что Громол придуривается, но скоро должен был убедиться в обратном; так что следовало признать, что застигнутый в сенях слуга весьма основательно утверждал, что «почивают».