Клад

– Что в сундуке, то мое! – возразила Колча, уловив в рассуждениях Поплевы намерение отобрать добычу.

– Шут с тобой, будь по-твоему, – вступил в разговор Тучка, младший из братьев, который отличался особенной рассудительностью и потому молчал, пока Поплева с вполне понятной горечью изъяснял свои чувства. – На том и сойдемся: что в сундуке – твое. А сундук наш – раз мы его вытащили.

– Эдак ведь всякий станет тебя по голове охаживать, – укрепился в сомнениях Поплева.

Десятки людей разбрелись по побережью, вылавливая в бурном прибое останки крушения. Колча поняла, что выбирать особенно не приходится. К тому же Тучка стащил ее с сундука.

– Мое! Вы сказали мое! – только и успела она взвизгнуть.

В сундуке расчихался обложенный подушками младенец. Когда откинулась крышка и все, сталкиваясь лбами, сунулись смотреть, то младенца и увидели – ничего другого. Плотно закутанный в пеленки ребенок чихал, посинелое личико его сморщилось, он захныкал, выражая запоздалый ужас перед темнотой и болтанкой. Ребенок был едва жив. Или, если взглянуть на дело с другой стороны, вполне жив. Даже изумительно жив – если принять во внимание, что вода в сундуке стояла высоко. А сверху хлестал дождь, все так же, со стонущим грохотом, катились на берег волны.

– Как же это он в сундук-то попал? – поразился Поплева.

– Дуралей, он не сам! – сказал отличавшийся рассудительностью Тучка.

– Какой маленький! – покачал головой Поплева.

– Это потому что младенец, – пояснил Тучка.

Братья преглупо ухмылялись.

– Смотри, он плачет, – заметил Поплева.

– Потому что ему мокро, – пояснил Тучка.

– Мне совсем не нравится, что он плачет, – сказал Поплева, подумав.

– Тогда нужно вылить воду.

– И он перестанет плакать? – спросил Поплева.

– Ему будет не так мокро, – рассудил Тучка.

Поплева вынул младенца, а Тучка опрокинул сундук, после чего младенца вернули на место.

– Плачет, – сказал Поплева.

Тучка помолчал, словно подыскивая возражения, но должен был отступить перед неоспоримой правотой старшего брата и признал:

– Плачет. Все равно плачет.

Под действием сходной мысли братья глянули друг на друга и обернулись, отыскивая взглядом старуху. Но Колча исчезла. То есть совсем, как не было.

– Странно, – сказал Поплева, почесывая изрядную уже шишку.

– Ведь мы обещали ей младенца, – удивился Тучка.

Неуверенно агукнув над несчастным ребенком, который так и не сумел уяснить себе смысла этих жалких заигрываний и потому «закатился» еще пуще, братья со всяческими извинениями закрыли крышку, подняли сундук, стараясь не раскачивать его без нужды, и двинулись вверх по неровной и скользкой, опасной на таком ливне тропе.

Лачуга Колчи приютилась с подветренной стороны Лисьего Носа, под скалами, где не очень-то доставала ее буря. И однако же, на глазах у братьев особенно сильный вихрь вздернул пласт соломенной крыши, полетела труха, обнажились кривые тонкие стропила, сразу же залитые часто стукающим дождем. Ограды вокруг Колчиного двора не было никакой. Поплева постучал в ветхую дверцу, Колча не отзывалась, но дверь была заперта изнутри. И братья сообразили, что это не спроста.

– Может, она не знает, что мы принесли, ты скажи, – посоветовал Тучка.

Поплева сказал, ничего не скрывая; повторил громче и громыхнул дверью – не в полную силу, но сильнее, чем следовало, – к немалому его смущению доска проломилась.

– Ох, эти изверги рода человеческого! – сразу в голос, без малейших переходов от гробового молчания к крику, заверещала старуха. – Оставьте мне дверь! Оставьте в покое дверь! Дверь-то чего далась? Чего ему дверь?! – Голос был неприветливый, но обнадеживающий в том смысле, что старуха все-таки оказалась дома. Братья переглянулись.

– Разве в окно попробовать? Ладно, оставь ты дверь, – неуверенно крякнул Тучка.

Поплева принялся за окно. От первого же удара ставень соскочил, ветер встрепал и скомкал рваную мешковину, которая прикрывала переплет, вдавил и с шуршащим хлопком забросил ее внутрь темного жилища. Поплева наклонился к дыре, но сказать ничего не успел.

– Идолы поганые! Окно-то, окно! А божечки, люди добрые, глядите люди! Что сделали, что сделали-то идолы! А! – взвизгнула Колча, будто ее прищемили. И еще громче: – А-а! – Наконец, собравшись с духом, издала она душераздирающий просто вопль: – А-а-а!!

– Колча, Колча, ты чего? Чего это ты, а? – растерянно спросил Поплева в дыру.

– Отойди от окна, идол! – ответила старуха совершенно внятно.

Поплева отступил, ожидая нравственной поддержки от брата.

– Оставь, ну ее, – сказал Тучка после недолгих раздумий. – Ладно, оставь окно.

Хорошенько разбежавшись, Поплева, верно, сумел бы перепрыгнуть приземистую лачужку старухи одним прыжком, на худой конец, двумя. Потому, оставив поневоле окно, в мгновение ока он очутился на чердаке в том месте, где буря откинула угол соломенной кровли, и зашебаршил в сухом тростнике – уложенные на поперечных жердях вязанки тростника и составляли перекрытие, иного потолка не имелось; чтобы добраться до Колчи оставалось только убрать в сторону одну или две вязанки.

– Кончай дурить, Колча! – склонился к провалу Поплева. – Мы принесли тебе младенца.

– Вот уже, ломают дом! – голосила старуха. – Сейчас они все развалят!

– Поплева, слушай! Я узнал! – восторженно срывающимся голосом крикнул со двора Тучка. – Глянь-ка: это девочка! Скажи ей, это девочка!

– Как ты узнал? – заорал Поплева, покрывая свист и завывания ветра.

– Я его раздел, а он девочка! Он обкакался.

Поплева вернулся к дыре:

– Послушай, Колча, теперь не скроешь: это девочка. И она обкакалась.

Последнее сообщение застало старуху врасплох, она молчала. Решившись расширить отверстие для переговоров, Поплева зашевелился, поддел спиной низкие стропила, что-то затрещало, и крыша вся целиком, оба ее ската, отделилась от домика. Этой неосторожности оказалось достаточно, чтобы ветер с посвистом подхватил крышу и вздернул ее на дыбы. Цепляясь за рванувшую вверх кровлю, Поплева вскочил. Шшшут тебя раздери! – хотел он сказать, но вышло одно шипение.

– Шу-шу-шу… – подломились гнилые жерди; извещая о себе шорохом и треском, Поплева провалился вниз, в то время как крыша, вывернувшись наизнанку, взлетела под напором бури и опрокинулась, завалив собой дверь. Через проломленный потолок хлынул дождь.

– У нее золотые волосики! – натужно крикнул Тучка. Он боялся, что из-за общего шума и неразберихи никто его не расслышит.

– Колча! – сказал Поплева, когда поднялся на ноги. – Главного ты не знаешь: это девочка. У нее золотые волосики.

– Вы… вы… – завыла Колча, отмахиваясь скрюченными руками. – Вы… с вашей засранкой…

Мутный поток изливался долго. Выслушав, Поплева стал выбираться вон. Дверь, заваленная снаружи крышей, не поддалась, он взлез на стену и только навалился брюхом на гребень – сложенная из самана в один кирпич, покосившаяся стенка рухнула. Рухнул Поплева, окутанный облаком вонючей пыли.

– Ну что? – встревожено спросил Тучка, едва Поплева высвободился из-под груды глины, жердей и тростника. – Как?

– Старуха отдает нам девочку с золотыми волосами. Вчистую. Я ее уговорил! – Поплева выхаркал на ладонь разбитый зуб.

– Шабаш! – заключил Тучка. – Мачты ставить! Идем в полветра!

Поплеве перевалило за тридцать, а Тучка упорно, не отставая, следовал во всем за своим старшим братом, и так повелось искони, сколько братья себя помнили, что Тучка был на полтора года младше Поплевы, – порядок этот не подлежал изменению. Поплева не был женат, а Тучка из уважения к старшему брату оставался холост. Жилище их в Ленивом затоне стояло возле забитых на довольном расстоянии от берега свай. Затоном называлось мелководное соленое озеро, огражденное от моря узкой песчаной грядой. А жилищем, навечно ошвартованным посреди озера, служил братьям корабельный кузов, лет семьдесят назад построенный из лучшего белого дуба, – он и сейчас был крепок – настолько, чтобы держаться на плаву.