Страница 4 из 11
– Что такое? – прошептала Наташа.
«Куда зверье девалось?» – как бы спросила она взглядом, обернувшись к идущему за ней на своих широких лыжах Тобурокову.
– Иди вперед, – произнес он одними губами.
Старый охотник знал эти штучки, последний волос из редеющей бороды он отдал бы за то, что зверь совсем рядом, даже если нет следов. Наташа послушно кивнула и тихо пошла вперед на таких же широких, как у Тобурокова, только новых, лыжах.
Охотились на соболя. Обычно соболей ловят капканами или кулемками – самодельными ловушками-давилками из дерева. Их расставляли на охотничьем путике, по которому проходили раз в неделю, проверяли все ловушки. Если стреляли, то из-под собаки, она облаивала зверька, сидящего на дереве. Ставили ловушку-обмет, если соболь от собаки ушел в россыпь или под дерево, разводили костер. Зверек выбегал от дыма и треска пламени и попадал в сеть.
Наташа, довольно ловко перекинув с плеча на плечо свою мелкокалиберную винтовку, стала доставать из рюкзака сетку-обмет. Прикопала край глубоко в снег, чтобы соболь не выскочил снизу. «Молодец, не забыла, умница дочка», – довольно думал про себя Тобуроков. Затем разложила сеть у подножия каменной россыпи. Егор Иванович кивнул в сторону камней. Наташа поняла без звука и осторожно пошла выгонять зверька.
Егор Иванович навел винтовку на сеть. Наташа ловко развела костер и после пошуровала в каменной россыпи лыжной палкой, и из нее действительно выскочил соболь.
– В сторону! – крикнул Тобуроков Наташе и, когда она спряталась за деревом, с первого раза подстрелил замешкавшегося в сети зверька.
Наташа вышла из укрытия и подошла к сети. Собрала ее, взяла тушку. «Каждый раз сразу в глаз! Ювелир», – с улыбкой подумала она свою любимую присказку и с гордостью за наставника посмотрела на Тобурокова.
Тот взял тушку и скомандовал располагаться на ночлег. Наташа пошла к ближайшей ели за лапником.
Два года прошло с тех пор, как Егор Иванович забрал Наташу из детского дома. И поначалу пожалел, что забрал. Да еще с таким боем, что история год по городку ходила.
Узнав после серьезного разговора, что к папе в лес они не пойдут, так как папы больше нет, Наташа впала в истерику, буквально завыла, прямо как волчонок. Кричала, катаясь по полу, что ее обманули, что ее заманили, что оставили бы лучше в детдоме, что она не игрушка.
Мария Николаевна, жена Егора Ивановича, была ужасно напугана. Она не понимала, что Наташа выплескивает сейчас все накопленное за время ожидания отца и скитания по казенным домам горе. Что сейчас она осознает ужасную правду о своем сиротском одиночестве. Что маленькая душа жила только надеждой, что однажды папа придет, папа заберет, папа вернет ей лес и счастье. И всех, кто мог этому помочь, девочка начинала любить так же сильно, как папу.
Мария Николаевна не понимала этого и не поняла бы никогда. Егор Иванович понимал, но только своим чутьем, у него не нашлось бы слов поговорить об этом с Наташей.
И Наташа снова замкнулась. Опять выключилась, как сломанный прибор, и даже глаза посерели. Снова ела только кашу, и то по чуть-чуть. Послушно ходила по будням в школу и просто сидела там. Учителей не слушала, учебников не читала, уроков не делала. Марию Николаевну постоянно вызывали в школу, а она и не знала, что может поделать, только тихонько плакала, склонив повязанную ситцевым платком голову.
В итоге каждый раз они с классной руководительницей сидели молча, а потом расходились со словами: «Что ж тут поделаешь, зверек лесной, сиротка дикая».
Редкими ночами, которые Егор Иванович проводил дома, Мария Николаевна шептала, думая, что Наташа уже спит в своем закутке за занавеской:
– Ну верни девочку, умоляю, боюсь я ее, не понимаю ее, не знаю, как с ней…
Тобуроков, насупившись, слушал жену и молчал. «Может, правда вернуть?» Он и сам думал об этом. Но потом решил: «Не котенок же – взял, вернул. Пойдем до конца теперь, до победного».
Потом и жене ответил так же:
– Не котенок это, Марья, взял, вернул…
Мария Николаевна поплакала снова и смирилась, как смирилась в свое время с тем, что муж ее не любил, и снова предоставила все решать ему самому. Только исправно готовила да убирала и ходила в школу по бессмысленным вызовам классной руководительницы.
Ранним зимним вечером Мария Николаевна и Наташа сидели у телевизора. Егор Иванович как всегда был на охоте. В его отсутствие жена и удочеренная девочка соблюдали полный суверенитет. Но в этом молчаливом союзе они уже выработали свои привычки и негласные правила.
По утрам Мария Николаевна будила Наташу, заходя в комнатку и распахивая шторы. Девочка знала, что на столе уже стоит каша, а на спинке стула висит приготовленная для школы одежда. После уроков ее ждал суп, после супа уроки, после уроков вечер у телевизора. Мария Николаевна вязала, Наташа сидела, погруженная в свои мысли. Так проходили их дни, одинаковые, как камешки в холодных сибирских реках.
Этот вечер начался по такому же привычному сценарию. И закончился бы так же, если бы по телевизору не началась трансляция соревнований по биатлону. В личных гонках выступали наши юниорки. Лыжи отточенными движениями резали ослепительно-белый снег. Винтовки как влитые ложились в руки, невидимые пули выбивали черные круглые мишени. Наташа смотрела на экран точно завороженная. Все это казалось ей виртуозно отработанным танцем. Она представляла себя на месте каждой девушки и отчетливо слышала шуршание снега под лыжами, хлопки винтовки возле уха, ощущала ее вес и даже прищуривала глаз.
Второй раз в жизни ее обычно серые глаза засветились и стали голубыми. Мария Николаевна, оторвавшись от вязания, заметила это молчаливое воодушевление и наблюдала за девочкой затаив дыхание. Она была женщиной тихой и всегда готовой со всем смириться, как уже смирилась с холодным Наташиным безмолвием, как в свое время смирилась с провинциальным бытом и постоянным отсутствием мужа. Старушка даже находила в этом свой покой и определенность. Поэтому неожиданная Наташина реакция сначала ее напугала. Когда Егор Иванович вернулся на пару дней с охоты, она все-таки рассказала ему о том, что видела.
– Смотрела не отрываясь, вздрагивала от каждого выстрела.
– Испугалась, что ли? – уточнил Егор Иванович.
– Да нет, наоборот! Смотрела, смотрела, вздрагивала, словно сама стреляет. И светилась как будто.
– Скажешь вечно, Марья! Светилась…
Мария Николаевна покорно замолчала.
– Найду ей лыжи завтра, – подытожил Егор Иванович и отвернулся к стенке, – у Петровичевой дочки вроде малышовые остались.
Глава пятая
Поздним зимним утром, когда наконец рассвело, старый охотник пошел к соседу в гости. Надел тулуп, валенки, положил в сумку беличью шкурку и вышел из дома. Его ногам было непривычно ступать в валенках по утоптанной дороге. Казалось, что с каждым шагом он стукается ступнями о камни. Ноги за много лет привыкли шагать по нетронутому снегу на широких охотничьих лыжах, подбитых снизу лосиным камусом – шкурой с ног животных, от копыта до колена. Шерсть там жесткая, и по шерсти лыжи катят, против – не отдают, если лезешь на гору.
Вслед ему смотрели две пары глаз. Марии Николаевны, слегка испуганные, как всегда, и Наташины, блестящие, голубые, цвета яркого чистого зимнего неба. Когда широкая фигура старика скрылась за поворотом улицы, Мария Николаевна занялась домашними делами. А Наташа так и смотрела не отрываясь в одну точку. Она слышала ночной разговор супругов и с нетерпением ждала возвращения Егора Николаевича.
Охотник вернулся через час. В руках он нес потертые, но крепкие детские беговые лыжи. Наташино сердце забилось часто-часто; вспомнились первые лыжи, которые сам сделал ей отец из своих охотничьих. Не настоящие, конечно, но она, еще трехлетняя, гордо вышагивала в них по двору перед домом. Ходила за отцом, как утенок, пытаясь подражать движениям. А в лунку заледеневшего окна за ними наблюдала мама, смеясь и вытирая руки о накинутое на плечо полотенце.