Страница 10 из 24
— Где гарнизонная команда? Пусть присоединяются!
— В три шеренги становись!
— Какой туман! Где казарма? Где гарнизонная команда?
— Стой, кто идёт? Стой, сволочь!
Мирович со шпагой и с пистолетом:
— Иду к государю!
— У нас нет государя! Где государыня?
В тумане голос:
— Часовой, почему не стреляешь?
Выстрел!
Ещё голос:
— Всем фронтом пали!
Залп!
Мирович тоже кричит:
— Всем фронтом пали!
Залп!
У Мировича — 38 ружей, у гарнизонной команды — 16. Беспорядочная перестрелка. Стрельба в пустое пространство, приблизительная стрельба, — туман.
Около склада пожарных инструментов солдаты окружают Мировича. Передышка в стрельбе. В тумане передвигаются лишь лица солдат. Мирович вынимает манифест, написанный им самим от имени Иоанна Антоновича. Мирович читает манифест бешеным голосом!
Впоследствии (на суде) солдаты признавались:
— Хоть манифест и был зачитан Мировичем в самый ответственный момент, когда мы сомневались, нужен ли братоубийственный бой в крепости, но никто так ничего и не понял, каково же содержание манифеста, к чему он клонится.
Подействовал голос. Голос начальника. Он загипнотизировал солдат.
У Мировича мелькает мысль:
«Во время перестрелки убьют императора. Шальная пуля — смерть!»
Мирович объявляет своим солдатам:
— Прекратить стрельбу!
Они прекращают. Но гарнизонные солдаты продолжают стрелять.
— Прекратить стрельбу! — кричит Мирович им, в туман.
Но у гарнизонных солдат своё начальство — Власьев и Чекин. Солдаты стреляют. Пули слышны, но на некотором расстоянии, стреляют не прицеливаясь — туман! Мирович в бешенстве.
— Ах так! — кричит он в туман. — Тогда выкатить пушку!
Выкатывают пушку.
Пушка шестифунтовая, медная. Приносят порох, пыжи, фитили, шесть ядер. Те, из тумана, стреляют.
— Заряжай! Зажигай фитиль!
Пушка заряжена, фитиль зажжён, из тумана голос:
— Стойте! Не стреляйте! Мы — сдаёмся!
Из тумана выходит капитан Власьев. В расстёгнутом мундире, безоружный, толстое лицо трясётся и как-то слезится, что ли.
— Всё! — вздыхает капитан. — Пошли.
Он вздыхает и ни на кого не смотрит, отворачивается.
Мирович восхищён; обнимает капитана, эту тушу ему не обхватить, усы у Власьева обвисли, соломенные, он осторожно отстраняется от Мировича, как несоучастник.
Солдаты разбегаются по казармам (искать камеру Иоанна). На галерее всех встречает поручик Чекин.
Мирович хочет обнять и Чекина, а Чекин, как и Власьев, отстраняется, он тоже туша, но поменьше и без усов, а с какими-то студенистыми (в тумане, что ли?) бакенбардами.
— Где государь? — спрашивает Мирович резко. Он возбуждён до последней степени, он то вскакивает, то садится на камень, то хватает за рукава, за пуговицы офицеров. Его мечта — в двух шагах! Его лицо подёргивается, нервный тик.
Осуществленье! У него совсем пересохло во рту, он дышит, как рыба, судорожно хватая раскрытым ртом воздух. И Власьев, и Чекин — в нерешительности, в меланхолии.
— Где государь? Ты, туша! — Мирович обращается к Чекину, приставляет к его горлу остриё шпаги.
— Нет государя, — чуть не плачет добродушный Чекин, и его бакенбарды трясутся.
Ни слова не говоря, Мирович бьёт (болван!) рукояткой пистолета — в лоб! Он хватает Чекина за бакенбарды и тащит тушу и трясёт:
— Где государь? Показывай камеру!
Власьев стоит у перил галереи, отделяется от перил, усы — опущены, лицо — толстое, блестит, как слезится:
— Пошли… я покажу… отпусти человека.
Мирович отпускает и послушно идёт. Идёт за Власьевым, и хвалит его, и даёт ему всякие обещания. Власьев — ни слова, безответен, не оборачивается. Он какое-то время возится с ключами.
А Мирович кричит на всю галерею, в сторону Чекина. Мирович ещё не остыл, кричит:
— Посмотри на Власьева, ты, байбак! Это — молодец! У него усы! А ты? Тупица! Другой бы давно заколол тебя, кабан! Колите кабана! — кричит Мирович, обращаясь неизвестно к кому.
Мировичу нужно покричать. Никто не понимает его криков и не прислушивается. Кого колоть? Какого кабана? Солдаты переспрашивать боятся.
Дверь камеры открыта, распахнута. Мирович рвётся в камеру. Там темно.
Неизвестно откуда взялась свеча: Власьев зажигает свечу, прикрывая огонёк от лёгкого ветра ладонью (большой, с толстыми пальцами, ладонью).
Он входит в камеру.
— Ну вот, — вздыхает Власьев и поднимает свечу.
Камера освещена, большая и пустая, в стены вбиты деревянные колышки, гвоздики, на колышках одежда, матросская, на подоконнике склеенные из газет и раскрашенные кубики и матрёшки — игрушки двадцатичетырехлетнего императора. В последнее время Иоанн окончательно впал в детство и мастерил детские игрушки, кубики и матрёшки.
— Где же… — Мирович оглядывается и не договаривает.
Власьев опускает свечу. На полу — распростёртое человеческое тело… Чьё?
— Это… кто? — спросил Мирович и не пошевелился. — Кто это? — закричал Мирович, оглядываясь то на Власьева, то на труп.
Власьев не отвернулся. Он смотрел на Мировича не мигая. Смотрел, и ни один мускул не шевельнулся на его толстом лице с соломенными опущенными усами. Он смотрел на Мировича так, как смотрят в окно, в пустую тьму.
Всё.
Бунта не будет.
В ушах — какой-то странный тик, руки онемели и повисли, они болят, наверное, болят от напряжения ногти, то есть под ногтями, — Мирович ещё судорожно сжимал рукоять шпаги.
Всё. Мирович вкладывает шпагу в ножны. Он вертит в руке отяжелевший пистолет и не знает, как с ним, с пистолетом, быть, он делает несколько шагов в сторону подоконника, подходит к подоконнику и бросает пистолет на подоконник, перебирает раскрашенные кубики, безучастно рассматривает матрёшек.
В дверях уже — солдаты. Самих солдат не видно, они в какой-то мути, брезжат лишь тусклые лица и поблёскивают, серебрятся и золотятся пуговицы и пряжки.
На полу блеснула бритва. Мирович поднимает бритву, рассматривает, — не дешёвая, английская, с английской короной, выгравированной на лезвии, и с вензелями на лезвии.
В камере уже вибрирует голос Чекина. У него так вибрирует голос, скорее всего, потому, что Чекин отчаянно жестикулирует. Голос — вопль, но всё время срывается:
— Это — мы! Но не мы! То есть мы не виноваты! Нам всё равно, кто он! Он не император для тюрьмы — арестант! Мы по присяге! Так приказано! Мы знали, кто он, но — присяга! Мы виноваты! Или — нет!
Чекин совсем запутывается. Что он говорит — разобраться нет сил.
Мирович ни на кого не смотрит.
— Эх вы, — говорит Мирович, — сволочи. Бессовестные вы люди, — говорит он тихо и страшно, — убийцы. Его-то за что вы убили? Ну ладно меня бы, ладно уж, — говорит он, — но такого-то человека за что?!
— Мы не убили! Присяга! Мы только ударили! — бормочет Чекин.
— Он же был глупый и тихий, как птица, — говорит Мирович. — Разве можно ударить птицу — бритвой?
Мирович подходит к трупу и опускается на колени, целует руку мертвеца, поднимает свою чёрную цыганскую голову, глаза его полны слёз, он целует ногу мертвеца. И встаёт.
Он распрямляется и приказывает положить мёртвое тело на кровать и накрыть простынёй. Притихшие солдаты опускают тело на кровать и прикрывают простынёй. Кровать выносят из казармы, солдаты строятся, Мирович идёт перед кроватью, за ним шагает Чекин и спрашивает шёпотом, когда кровать переносят через канальный переход:
— Что же теперь с нами будет? Что же произойдёт?
Солдаты останавливаются и опускают кровать.
— Что произойдёт и будет? Это — ваше дело, — бросает Мирович.
Переживания прошли, Мирович становится опять самим собой, он входит в новую роль. По всей крепости носят кровать с мёртвым императором. Ни шёпота. Факелы потушили. Рассветает.
Золотится фрунтовой песок.
Команда строится в четыре шеренги. Маленькая команда, 54 человека.
Мирович стоит простоволосый, без парика. От пота, от солнца его волосы блестят, как угольные, он поправляет волосы пальцами, глаза — отрешённые, он говорит: