Страница 26 из 30
Пока мы плавали с Ивао, Сумико выжала свою кофту и шаровары. Она развесила их на барже и влезла в воду. Мы подплыли к ней и стали учить плавать. Но Сумико боялась глубины.
Мы уговаривали ее выплыть на глубину, пока не посинели, пока я не увидел вдруг траурный костюм Ивао, разложенный на песке, и не опомнился. Тогда мы вылезли из воды и развели костер из сухих щепок.
Я нашел своего рака, насадил его на палочку и сунул в костер. Ивао принес несколько лент морской капусты и поджарил их.
Когда капуста свернулась в трубочки, Сумико раздала нам ее. Рака мы разделили на три части. Розовые жгутики мяса были вкусные. Мы заедали их горькой морской капустой.
17
— Давайте еще раз искупнемся, — предложил я после отдыха.
Сумико замотала головой. Она сказала мне, что пора идти провожать на кладбище «росскэ капитан». Ивао при этом кивал круглой головой. Его родимое пятно пересекли три морщинки.
Я быстро надел штаны, желтую майку с растянутыми лямками и перешел пляж по прямой. Сумико сначала хотела вернуть меня. А потом все глядела, прижав руку к груди. Наверное, думала про мины и бомбы…
Пришлось ждать, пока они оденутся и пройдут пляж кружным путем по берегу.
Мы рядом шли по городу, по самой середине главной улицы. Японцы, корейцы и русские оглядывались на нас. Сумико не поднимала ресниц. Она шла, сильно наклонившись вперед: пугни — и побежит. Но я-то не дал бы никому ее обидеть. Кинулся бы с кулаками на любого, кто даже засмеялся бы над нами.
Возле управления народу прибавилось. У входа стояла машина с отброшенными бортами. К кабине была привалена тумбочка, покрашенная суриком. Несколько человек держали венки из пихты, в которой проглядывали живые цветы. Кореец Ким надел венок на себя и мурлыкал грустную песенку.
Из толпы вдруг выскочил к нам Юрик. Его штанишки держались на одной лямке. Он крутил в руках половинку бинокля.
— А мне вот что дядя Рыбин подарил, — захвастался он, отчеканивая «р». — Дядя Рыбин сказал, что я буду моряком.
— Моряк — с печки бряк, — ответил я.
Юрик полез на меня с кулаками. Я хотел отпустить брату по шее «макаронину» — теперь он выздоравливал, и пора было хлопать, как и полагается, меньшего брата, — но Сумико прижала его к себе.
— Если бы я не болел, я бы ему показал! — хорохорился Юрик, поглядывая на меня из-под руки Сумико сизым глазом.
— Да, да, — соглашалась Сумико, — показар.
Юрик дал ей посмотреть в бинокль, а потом выудил из кармана «бога счастья», чтобы тоже похвастать.
Сумико схватила божка и прижала к груди. Она показала его Ивао. Тот радостно залопотал. Юрик понял цену этой игрушки и решил отобрать ее обратно. Он встал на носки и потянулся, но я схватил его за лямку и отволок ближе к машине. Прижав брата к помятому крылу, я зашептал ему на ухо:
— Это ее игрушка, понял?
— Зачем вам игрушка? — спросил Юрик, сморщив нос.
— Эта штука счастье приносит, понял? Счастье-е-е…
— Врешь ты все, — сказал брат. — Про белый пароход наврал… «Оранжад» — толстый зад.
— Я тебе не наврал… — зашептал я. — Все объясню…
Но мне не дали еще что-нибудь наплести брату. Толпа перед дверями раздалась. Нас отжали. Я лишь мельком увидел колыхнувшийся угол красного гроба в дверном проеме. Нам всё загородили.
Кореец Ким повесил венок на Ивао, а сам пошел пробиваться к гробу.
Ивао не знал, что делать с венком. Тогда я снял с него венок и предложил нести вместе. Мы встали впереди машины, за нами пристроились еще три венка.
Так мы первые и несли венок до кладбища. А там нас опять оттеснили на самый край. Мы даже не слышали речи, которую говорил на могиле начальник порта. Его рука с фуражкой взлетала над головами, и козырек отблескивал, как черная слюда.
После начальника вышел японец в очках с золотой оправой и тоже что-то говорил, а под конец потряс руками над головой.
После речей в самой гуще толпы поднялись пять винтовок. Раздался залп, и в сопках долго грохотало эхо. Толпа стала редеть, и мы с Ивао понесли венок на могилу.
Над холмиком глинистой комковатой земли плакала японка. Я узнал ее. Это она учила Семена тогда танцевать… На ее согнутой шее выступали меловые бугорки позвонков. Волосы, как два вороньих крыла, свалились на щеки.
Подруги взяли под руки плачущую и повели ее, что-то нашептывая.
Мы прислонили свой венок к тумбочке со звездой. Ивао взял ком земли и медленно крошил его на могилу. И тут Юрик разревелся. А когда я сурово поглядел на брата, он стал лепетать насчет того, что он устал и хочет есть.
Пришлось просить отца, чтобы он взял Юрика на машину. Отец посадил его с собой в кабину и нас устроил в кузов.
На обратном пути я подумал, что мертвого Семена так и не видел.
В глаза мне бил ветер. Море кишело синими рыбами с зеркальной чешуей. Я не мог представить себе мертвого Семена. Он живой стоял у меня перед глазами. А что, если я попробую нарисовать Семена?!
Машина круто свернула в портовый переулок. Сумико качнулась. Я поймал ее руку. Она не вырвала ее. И так мы неслись, мне казалось, по воздуху. И я прямо осатанел, когда машина вдруг затормозила. Но из машины выглянул отец и велел мне отвести Юрика домой.
— Меня на поминки не взяли, — пожаловался брат, вылезая из кабины.
— Мал еще, — ответил я.
Мы с Сумико подхватили его за руки и повели в гору. Юрик поджимал ноги, чтобы мы его несли. Сумико улыбнулась. А я наддал брату коленом. Мне было не до шуток: я обдумывал картину…
Мне представлялось бушующее море. Пенный вал у берега бьет человека и хочет снести в глубину. Но человек плечом взрезает волну. Еще несколько шагов, и он упадет на песок. Слизняки присосались к телу, цепкие ленты водорослей обвили руки и горло, из глубины тянутся к нему хрящеватые щупальца осьминогов. Но человек крепко упирается в дно ногами. Еще десять шагов наперекор морю, и ноги увязнут в сухом песке…
Сзади раздался крик Ивао. Он махал нам рукой, чтобы мы его подождали.
Он склонился над разорванным рогожным кулем и набрал в обе руки вяленой селедки. Мы обождали его. Он, сопя, догнал нас и раздал селедку. Она была твердая, как камень, и несоленая. Но все же мы с удовольствием грызли ее до самого дома.
Солнце, как перезрелое яблоко, свалилось в море. В стеклах нашего дома полыхнули алые блики. Я отбросил селедочный хвост на грядку с табаком — и остолбенел… Табак весь выпрямился, цвел. Нежный пушок покрывал листья. Лишь по краям они кое-где пожухли.
— Гера, — позвал меня Юрик, — ты чего увидел? Гнездышко?
— Иди, иди, — крикнул я ему, — ничего тут нет!
Он недоверчиво шмыгнул носом и побежал за Ивао и Сумико. Задребезжали стекла двери.
Я оглянулся и выломил жидкий, но прочный прут. Ободрал его на ходу и продрался к рыбинскому ланку. И здесь табак стоял, как лес. Я взмахнул белым, словно клинок, прутом: жи-и-ик… Крайний стебель упал подкошенный… Ребята одобрили бы. В чем, в чем, а в этом они поддержали б меня. Жи-и-ик… Срубленный табак одуряюще пах… Жи-и-ик… На руки летели клочки листьев. Прут сверкал на фоне багряного заката. Жи-и-и-ик… Я вытер лицо ладонью, и кожу зажгло, как от крапивы. Защипало глаза. Надо было сбегать к колонке, умыться. Но я не мог покинуть поле боя.
Я посек весь рыбинский табак и спустился к своему дому. Выпрыгнул из кустов на грядку табака и начал быстро рубить, чтобы случаем не спугнула бабушка. Жи-и-ик, жи-и-и-ик, жи-и-и-ик… Глаза уже плохо различали, но ступнями ног я ощущал ковер из табачных листьев.
Закончив дело, я сходил к колонке, разделся и выпустил на себя ледяной серебристый пучок воды. Я извивался, как змей, но не отступал, пока не смыл с себя всю табачную горечь.
Я возвратился домой обессиленный. Бабушка говорила что-то, но я не понимал. Я очень устал за этот день. Что-то съел, добрался до постели и рухнул в коричневую бездну.
Я долго падал и сильно ударился. До того сильно, что раскрыл глаза. Надо мной нависала ушастая голова Рыбина с выпученными глазами. Снизу тоже хорошо было видно, что челюсть его шире лба. Рыбин тряс меня за грудки. Из правой руки его свисал пучок табачных листьев.