Вилена

— Вилена, доченька, ты почему салат не ешь? Он очень вкусный. Попробуй, это Аглая Федоровна готовила.

— Дети сейчас — им не угодишь. — Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Вилену. — Уж они-то себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.

— Возможно, что к тому времени столовые будут иными, — заметил отец.

— Я очень сильно сомневаюсь. Феликс, вам еще положить салату?

— Да, конечно! Спасибо, очень вкусно, — скороговоркой отвечает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Вилена) уши, когда он ест.

— Вилена, что за музыку ты поставила? — недовольно хмурится мама. — Мы же не на деревенских посиделках, право.

Слышатся приглушенные хлопки, и комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы на кухне.

— Это Горелкины! — вскакивает мама.

— Конечно, — подтверждает Аглая Федоровна. — Они прекрасно умеют отдыхать, широко: с выстрелами, ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?

— О, да! Безусловно, — торопливо дожевывая, отвечает Феликс.

У всех этих скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков один-единственный адресат: отец Вилены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что любит и более всего ценит на даче тишину, покой, уединение. Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.

Распахивается дверь, и в комнату влетает вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает собравшихся за столом, заразительно смеется, блестя в полусумраке зубами.

— А мы на лыжах поехали!

— Как — уже?! — в один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.

— Да, поехали, — повторяет Миша. — Папа сказал, чтобы вы нас догоняли.

— А вы что, поужинали уже?

— Давно! — Миша опять смеется. — Мама сварила пельмени.

— Вот видишь, — шипит и с упреком смотрит на мать Аглая Федоровна. — Люди пельмени поели, просто пельмени. Зато теперь уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу?

— Собственно, куда нам спешить? — пожимает плечами Феликс. — Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.

— Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, — одними губами улыбается Аглая Федоровна.

— Молодой человек, передайте всем, — поворачивается Феликс к Мише, — минут через двадцать мы будем.

Миша отыскивает настороженные прищуренные глаза Вилены, подмигивает и, впустив облако морозного пара, исчезает за дверью.

Луна. Такая огромная и низкая, словно хрустальный шар, внутри которого поставили зажженную свечку, ту самую, что была в руках у отца… Молочный бледный свет, длинные прозрачные тени, крепкий мороз, хруст ломкого наста под лыжами, колючий воздух обжигает дыхание, звонкая невесомость тела, когда кажется, что стоит посильнее оттолкнуться палками, и полетишь с этого вот взгорка над лесами и лугами в незнакомую и светлую даль, прошитую цветущими полянами и парным теплом коротких ливней…

А все — Луна. Не отвести от нее глаз. Она так и тянет, пьет и не напьется твоим взглядом, и уже трудно разобрать, кто кому Нужнее и кто кого любит больше. Если Луна, как говорят умные книги, естественный спутник Земли, то кто для нее человек? Почему эти же книги не скажут, что человек — естественный спутник Луны? Не в том смысле, что попутчик, а именно — спутник. И если Земля — мать человечества, то кем же приходится ему Луна? Надо будет спросить у отца, он все знает. Может быть, Луна — старшая сестра? А может…

— Вилена, доченька, не отставай! — кричит мама далеко впереди. Голос у нее радостно-возбужденный, звонкий и молодой, совсем не похожий на тот, каким она говорит дома.

Но вот уже и горка, с которой все так любят кататься. Она довольно круто падает вниз, плавно поворачивает вдоль речки и постепенно упирается в щетинистую полосу леса, за которой пробита дорога в город. Самое опасное здесь — середина спуска, когда надо поворачивать вдоль речки. Хорошо спускаться по свежему снегу, тогда скорости нет, и даже Вилена с Кирой благополучно добираются до леса. А если как сейчас, когда снег плотно сбит и утрамбован лыжами и морозом, когда он матово светится под луной и даже на взгляд кажется опасно скользким и жестким…

— Держи-ись!

Сбоку, на скорости, налетает Миша, в последний момент хочет затормозить, но не успевает, и Вилена вместе с ним падает в сугроб. Нога неловко подвернута, палки — в разные стороны. Ах, как глупо! И вдруг у самого уха теплый ветерок, живой и щекотный, а потом такой же теплый шепот: «Лена, ты чего?»

— Ничего, — тихо отвечает она. — Мне больно ногу.

— Сейчас! Я сейчас…

Миша поразительно быстро поднимается на ноги и протягивает ей руку. А щека у нее горит и как раз возле того уха, в которое… И Миша почему-то отворачивает лицо. Да что же это такое? Неужели он… Миша срывается и отчаянно уносится вниз, поперечными проездами умело гася скорость, а Вилена, сняв варежку, осторожно трогает то место, что хранит еще тепло Мишиного прикосновения.

Мама, Аглая Федоровна и Феликс уже барахтаются в снегу на повороте, и их свежие, веселые голоса хорошо слышны здесь. А снизу навстречу им поднимаются Михаил Васильевич и Мария Павловна Горелкины — Мишины родители. Впереди с лыжами в руках торопится в гору Кира.

— Ну, доча, поехали? — спрашивает отец, который кажется в спортивном костюме выше и стройнее. Круглые очки его взблескивают под луною, и Вилена хорошо знает, как не хочется ему туда, вниз.

— Вилена-а! — кричит снизу запыхавшаяся Кира. — Подожди… меня-я…

— Поехали, — решает Вилена. — Только я впереди.

— Хорошо, — обрадованно отвечает отец.

Перед поворотом, когда лыжи начали вырываться вперед, а Вилена ногами как бы уже не успевала за ними, она зажмурилась и повалилась на бок. И тут же рядом с нею тяжело упал отец.

— Как, доча, не ушиблась?

— Нет.

— И я, слава богу, очки не потерял…

И так смешно было услышать в его голосе чуть ли не мальчишескую радость от этого обстоятельства.

— Виленочка! Держи меня-я-я!

Кира уже успела надеть лыжи и теперь катилась к ним, испуганно присев на корточки и чертя палками по снегу. Даже издалека было видно, как боятся ее расширившиеся глаза… В самый последний момент она упала, но не так, как надо, а на бок, и ее перекувырнуло несколько раз. Взблескивая под луною, мелькали отполированные снегом поверхности лыж, наконечники лыжных палок, смеющийся Кирин рот.

— Уф! — Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат подле ног Вилены. — Наконец-то я вас догнала…

Еще раз они падают на самом повороте, а потом уже не страшно, дальше — пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.

— Догоняйте! — задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама, когда они проезжали мимо по пологому спуску. — Мы будем наверху.

Горелкины их подождали, и дальше они поднимаются все вместе: мама, Горелкины, Аглая Федоровна и Феликс. Нет только Миши.

— Виленочка, — щебечет неумолчная Кира, — нашему Мишке пришла повестка из военкомата, воображаешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера…

У Киры две маленькие черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые, веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, такие жизнерадостные, всегда веселые, что от одного взгляда на них Вилену охватывает беспричинная радость.

— Он так и сказал? — Вилена тихо смеется.

— Воображаешь? Но и это еще не все, Виленочка…

Луна поднялась чуть выше и косо взглядывает на них, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними неотступные блестящие глаза.

Когда они возвращаются, неожиданно сыплется снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполняет лес. Сразу же темнеет, и только этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой шорох свернувшихся в комочки снежинок. Их колючее прикосновение холодит лицо, а когда Вилена поднимает голову и пытается разглядеть то облако, из которого все сыплет и сыплет замороженный дождь, неприятная, жгучая боль заставляет ее поспешно опустить глаза. Но длится это всего несколько минут, а потом Вилена слышит, как поспешно уходит шорох в глубину леса. Он все тише, слабее, слабее и, наконец, гаснет совсем… Нет луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томит землю, тепло и пушисто покрытую снегом…