Закон души

— Граждане, старое шерстяное тряпье вернется к вам новым костюмом или пальто!

Старьевщик укоризненно покосился на меня.

— Не серчай, папаша.

Я потопал к подъезду.

Ночью приснилось: я с Женей лежу на кровати в родительском доме. Кровать огромная — на полгорницы. Летний день и солнце. В комнате все светится: рушник с красными петухами, переброшенный через деревянные часы, мережка на футляре швейной машинки, малиновый полог — им задернута лежанка.

Женя тоже вся как бы пронизана лучами: розовая-розовая. Я целую ее и смеюсь. Она целует меня и смеется. И солнце, солнце. И откуда-то отец на лавочке. Волосы серебряные. Ласково следит за нами и рад-радешенек, что мы целуемся, молоды и счастливы.

Вопреки собственной охоте я начинаю думать, что не могу очутиться в родительском доме — он продан. И пробуждаюсь.

Долго мечусь без сна. А как хочется его быстролетностью скоротать ожидание!

Поутру беззаботным для прохожих щеголем гарцую по морозцу в черных острых туфлях. Красными угольями мелькают носки над белизной пороши.

Киоск. В нем непривычно голо: с витринного стекла, с прилавков, со шпагатин, протянутых по стенам, сняты журналы, брошюры, обозрения, подписные тома.

На табурете, привалясь в угол, сидит мужчина в зимнем пальто. Он что-то записывает в блокнот, притиснутый к колену.

Женя стоит перед мужчиной.

Наклонясь, она перекладывает из стопы в стопу журналы и что-то тихо произносит, должно быть, называет цену.

Ревизия? С чего бы? Вероятно, ночью «гость» побывал? Или… Да мало ли казусов бывает в работе.

— Тетя Женя, когда откроетесь?

Повернулась. Улыбка слегка выпятила губы. Мигом позже — дрожание слез, затопивших глаза.

— Заходите через часик.

И уткнулась в рукав свитера.

Я заторопился к Кириллу. Может, он знает, что за беда у Жени.

Проклятье! На мой стук квартира Кирилла отвечает космическим безмолвием.

Скачет, наверно, где-то по учреждениям, хлопочет за людей, иные из которых и спасибо не скажут. Здесь друг чуть ли не гибнет, а ему и травушка не расти.

Как скоротать время? Сделаю-ка по городу крюк. Ох и кусака мороз! Прожарю через пустырь до улицы Октябрьской, сразу разогреюсь. Бабуся, сторонись. Хорош иноходец! Только снег вжикает да брызжет из-под каблуков тропиночная глазурь.

Какое все-таки чу́дное и чудно́е существо человек! Одновременно совмещают в себе отчаяние, веру, грусть, удалую веселую ярь…

Уф, запарился. Здорово любить! Хоть взаимно, хоть безответно.

С Октябрьской сворачиваю к больничному городку. Мимо — ограда, снегири на тополях, корпуса с торжественными портиками.

За больничным городком — пруд, густо парящий на той стороне возле теплоэлектроцентрали, дальше — горы.

Разве ощутишь без любви вкусноту зимнего воздуха, обрадуешься звездному пряданию изморози, летящей над землей, залюбуешься рябиновым сиянием солнца?

Покамест поднимаюсь по бульвару проспекта Металлургов, начинают открываться промтоварные магазины и кафе. Нарядные, как синицы, что свищут, перелетывая с облепихи на облепиху, девушки впорхнули в «Фестиваль»; из мебельного вынесли пружинное кресло; бородатые геологи ввалились в «Пирожково-блинную»; к гарнизонному магазину подъехали на автобусе лейтенанты свежей чеканки.

Минуло больше часа. Киоск открыт. Красотища! Схлынут покупатели — подойду. Из «Игрушки» высыпали школьники. Столпились у киоска. Спрашивают поздравительные открытки. Запасливый пошел народ: до новогоднего праздника еще ого-го сколько.

Наконец-то школьники набрались открыток.

— Женечка, «За рубежом» есть?

— Только привезли. Пожалуйста.

— Еще местную и «Комсомолку». «Польша» пришла? Давайте. Давайте и «Вопросы философии».

Я покраснел: просил «Вопросы философии» с тайной мыслью, что Женя подумает: «Вот это голова! Такой мудреный журнал читает».

— Выполняйте план, Женя. Глядишь, премиальные дадут.

Зря говорил Кирилл, будто она сказала, что я приятный. Смотрит отсутствующим взглядом и вся в своем, как случается, когда угнетает горе и чужды переживания кого бы то ни было, кроме себя.

— Что с вами?

— Пройдет.

— Почему вам проверку устроили?

Молчит.

— Скажите!

— Зачем? Ничего не изменится. Скажу и отойдете, и сразу забудете о моем несчастье. Я знаю.

— Не знаете.

Женя резко отвернулась к стене. Плечи вскинулись, затрепетали.

— Удушиться — больше ничего не осталось!

Она говорила сквозь всхлипывания, и голос ее становился грудным, пульсирующим.

— Одно за другим, одно за другим… Ни с того ни с сего мачеха сбежала, видно, помоложе себе нашла… Полгода не прошло — папку похоронила… И вот обратно напасть: вчера в трамвае пятьдесят рублей вытащили.

— То пережили, пропажу тем более переживете. Деньги — пыль, пфу — и разлетелись. Я бы не знаю, что отдал: руки, глаза, лишь бы отца воскресить, но… А вы — пятьдесят рублей.

— Да ведь на похороны, да на поминки… Потом девять дней отмечала… Назанималась. Продавать почти нечего. Ручная машинка да комод. Машинка — мамина память. Комод — папина. Это еще так-сяк. Начальник не поверил, что вытащили. Как будто я себе взяла казенные деньги. Сказал: уволит. Наши девочки в мою защиту пошли. Стыдили начальника. Дал срок внести деньги за три дня. А где их… Не поверил! Зачем они мне, казенные?

— Обормотов у нас хоть лопатой отгребай.

— Как расплачиваться?! Долги еще не вернула. На что детей содержать? Родных лишилась, теперь надо за ними. Другого выхода нет. Дети меня простят…

— Кому же тогда жить, если не вам?

— Я не особенная. Что была на свете, что не была — никто не заметит.

— Заметят. Кто, конечно, с вами знаком. У вас, по-моему, чистая душа. Я вот вас только вчера увидел…

— Вы не отговаривайте. Никого ни от чего не нужно отговаривать. Кому охота веселиться — пусть, к технике тянет — пожалуйста, желаете умереть — личная воля. В конце-то концов каждый человек имеет право на собственную свободу.

— Имеет. Только не на свободу умирать без необходимости.

— Про необходимость я объяснила.

— Вам необходимо жить.

— Сочувствия для меня — лузга. Когда папа умер, я оставила детишек возле себя — ни о каких детдомах и не подумала, — мне целый самосвал сочувствий навалили, а выпутываюсь из беды одна-разъединая…

В ее высветленных слезами глазах появилось выражение непреклонности.

— Ох, забыла сдать сдачу.

— Дайте серебром.

— Почему?

— Жгется.

— Понравилось?

— Очень.

— Я плитку передвинула. Донце у ящика фанерное, еще вспыхнет. Хотите обратно передвину? Быстро нагреются.

— Бегу. В металлургическом занимаюсь. Вечерник.

— А мне пришлось бросить школу. Ходила в девятый.

— Вернетесь.

— Я не нуждаюсь в предсказаниях. И уже все, все.

— До свидания, Женя.

Трубу из газет и журналов я всунул за отворот пальто. На бегу тер покоробленные морозом уши.

Прошлой зимой, когда мне отхватили аппендикс, лежала в больнице веселая-развеселая девчонка. Мама, видите ли, не позволила выходить замуж. Она возьми и отравись парижской зеленью. Еле отходили. Если весельчачка решилась наложить на себя руки, то печальница Женя тем более решится.

Что придумать? Занять денег? Знал бы, договорился не делать взноса в котел. Мама тоже подождала бы. У нее всегда найдется сотня, припрятанная на черный день. Паршиво — нет свободных денег. У кого же, у кого же?.. У Кирилла? Навряд ли перехватишь: получил, так и метит истратить на книги, радиотовары, рыболовные снасти. Или на благотворительность рассует. У Миши? У него ветер в карманах: купил пальто с шалевым воротником. А, что гадать? Обращусь в кассу взаимопомощи. Председатель кассы Тарабрин — кореш. Скажу: «Спасай, Гошка, человеческая жизнь в опасности».

Но нет, не выгорело у меня в кассе. Оказывается, Гошкину жену положили в родильный дом на сохранение беременности, и он взял отгул, чтобы увезти детишек к тете в деревню. А казначей — тот самый Мацвай, оскорбитель Кирилла — отказался выдать ссуду без Тарабрина. Его толстощекую харю распирала радость. Этот самый верзила Мацвай любит рассусоливать на собраниях: «Мы, рабочие…». Осенью ездили всем цехом за город, Мацвай с ходу выпил бутылку водки и закосел. Куражится, мешает петь, играть в волейбол, рыбачить. Я и еще несколько парней подошли к нему.