Страница 105 из 120
Климов чувствует сосущую пустоту в желудке, чертыхается, шарит в карманах, не находит обычно приберегаемого на прыжки сухаря и вспоминает, что сгрыз его еще в машине. Время подходит к обеду, солнце перекатывается через зенит, есть хочется нестерпимо.
— Я готов сожрать быка, — говорит он Поликарпову, который, слюнявя красный карандаш, что-то рисует на бланке боевого листка.
— Ишь ты, — смеется Поликарпов, — быка! — Опять слюнявит карандаш. Губы у него розовые, словно нарочно подкрасил. И щеки в румянце. Младенец. Дитя папы с мамой.
— Чего хихикаешь! — взрывается вдруг Климов. — Чего ржешь!
— Ничего… — Поликарпов поджимает розовые губы. Он продолжает рисовать красное знамя, которое держит в одной руке синий десантник. В другой руке десантника — довольно неумело вывернутой — граната.
— Что это за чучело ты рисуешь?
— Где?
— Вот это.
— Это штурмовой флаг… Штурм…
— А почему не Божко рисует?
Поликарпов пожимает плечами. Он сам предложил Божко свои услуги — сделать боевой листок в одиночку, самостоятельно. «И ничуть Божко не лучше меня рисует, — обиженно думает он. — Климову просто вожжа под хвост попала. И почерк у Божко дурацкий, с загогулинами какими-то».
— На, друг, — протягивает Климову кусок сухого белого сыра Назиров. Перед этим он сдул с него крошки.
Климов не сразу тянет руку. Он смотрит на Ризо, на его сросшиеся брови, на довольную улыбку. Ему хочется сказать этому почти смешному в вечной своей готовности услужить парню какое-нибудь доброе слово, но он молчит. Ризо, улыбаясь, смотрит, как он жадно ест так неожиданно пригодившийся сыр, который неделю назад прислала мать.
— А ты? — спрашивает Климов.
— Нет, перед прыжком не ем.
— А я после прыжков только воду пью, — говорит Поликарпов. — Могу сразу ведро вылакать. Однажды у меня…
— А ты когда-нибудь прыгал? — не глядя, спрашивает Климов.
— Три раза…
— Ну и рисуй свое чучело.
— Да нет, прыгать не страшно, но все равно каждый раз теряешь пять кило. Все в пот уходит, — объясняет Поликарпов.
— Зачем? — удивляется Назиров. — Я никогда не потею, я всегда сухой.
— Ну, конечно, — хихикает Поликарпов, — сам сухой, мокрые только тельник и подштанники.
Климов бросает в рот крошки с ладони, подмигивает Ризо. Тот становится за спиной Поликарпова на четвереньки, Климов несильно толкает Поликарпова в плечо, Поликарпов летит в снег.
От безделья Климов бродит около офицеров, с завистью поглядывая на их ножи — не на старый, со сломанной пружиной и разбитой пластмассовой рукояткой «вечный» стропорез Семакова, а на ножи с наборными из цветного плекса ручками, с лезвиями из нержавейки, в ножнах.
Самый красивый, конечно, у Хайдукевича. Лейтенант неторопливо расстегивает прекрасной желтой кожи ножны и пускает по кругу виденный уже десятки раз, но по-прежнему вызывающий восхищение у каждого офицера нож. Климов тоже протягивает руку, на ладони его оказывается предмет вожделения любого десантника — настоящий тяжелый норвежский охотничий нож с рукояткой из моржовой кости. Как он вообще достался лейтенанту? Климов трогает ногтем лезвие (как бритва, и острие отточено исправно), взвешивает нож на ладони (лезвие тяжелое, бросать в цель удобно), читает мелкие буковки фирмы на стали и гладит резные, из кости, щечки рукоятки.
— Антоныч, — улыбается начальник медслужбы полка, добродушный капитан, на голубых петлицах которого вместо положенных ему медицинских эмблем — обычные десантные кораблики, — меняю на свой спрингнайф[4], не глядя. Или просто отбери у лейтенанта. Что за бред, у начальника какой-то консервный нож, а у лейтенанта музейная редкость.
Офицеры смеются: стропорез начальника разведки по возрасту сравним разве только с его рыжей шапкой.
Семаков, сидя на раскладном брезентовом стульчике и вытянув ноги, щурится на солнце:
— Чему смеетесь! Мой тоже стропы режет, как паутину, а вы цацки нацепили и радуетесь, как дети, ей-богу… Ножи у вас не табельные. Нарветесь на начальство, тогда и я посмеюсь. А мой не подведет, не волнуйтесь. — Он замечает среди офицеров Климова, все еще взвешивающего на ладони нож. — Что, хочется домой повезти?
Климов вздрагивает.
— С какой стати? — неожиданно краснеет он.
— Я тоже считаю, что ножик тебе ни к чему. Ты же не хулиган какой-нибудь, Климов, а? Нож не игрушка.
Климов делает удивленное лицо, пожимает плечами и уходит к взлетной полосе.
«Все-то он знает, — долбит Климов носком сапога лунку в снегу. — Телепат».
Позавчера укладывали парашюты. Климову помогал Божко, проверял Хайдукевич.
Климов слышал скрип снега под Димиными сапогами. «Что он топчется возле меня!»
— Климов, — вдруг спросил Хайдукевич, — что у тебя со стропами?
— А что? — Климов не обернулся. Он боялся своего лица: сейчас на нем могло быть все написано.
Ночью ему пришла блестящая мысль: если не дать раскрыться основному парашюту, а спуститься на запасном, то в газете части очень добрый ее редактор Гладилов, который знает их всех, а о Климове даже написал однажды, теперь уж обязательно поместит его фотографию. «Не растерялся. Смел. Сержант. Отличник. Гвардейцы! Есть с кого брать пример в находчивости!» Отпуск дать Климову придется: не так часто спускаются на запасном.
Мысль блестящая, понял Климов. Но за завтраком он начал сомневаться, а к обеду, когда они шли строем в столовую, мысль потускнела совсем.
Отпуск-то ему, может, и дадут, понял он, но что станет! Замучают разбирательствами: почему не раскрылся абсолютно надежный парашют, кто виноват в ЧП? Сам парашют? Не так уложен? Кто укладывал? Кто проверял? Кто контролировал? Что командиры?
Он станет врать: «Укладывал нормально, прыгал верно, действовал, как положено, что случилось — не понимаю. Купол не раскрылся, а как, почему — убейте, не знаю. Счастье, что не забыл про запаску».
Врать и глядеть ясными глазами на лейтенанта, на Семакова, на Гитника? Краденой костью застрянет у него в горле отпуск. Нет, этот вариант не для него!
— Нет! — вслух окончательно решил он в строю.
Ризо посмотрел на него, ожидая продолжения, и сбился с ноги.
«Так что же, Хайдукевич мысли мои читает?»
— Что, товарищ лейтенант? Что? — повторил он.
— То, что надо смотреть, как следует, а не дурака валять. Это парашют, не авоська.
— Показать? — спросил Климов, так и не обернувшись.
— Показать. — По голосу лейтенанта Климов понял, что напрасно плохо подумал о нем: Хайдукевич всегда заставлял проверять укладку строп дважды.
Стараясь унять непонятное волнение, Климов взял стропы у кромки купола и, пропуская их в пальцах, прошел до подвесной системы.
— Нормально?
— Нормально.
Продолжая укладывать парашют, Климов думал о том, что за ним наблюдают. А руки, привыкшие ощущать шелковистость купола, двигались автоматически: разделив купол на две половины, перебросили левую часть на правую сторону, захватили петлю пятнадцатой стропы…
— Климов!
«О, господи!» От неожиданности он вздрогнул и не сразу обернулся. Расставив широко ноги, над ним стоял капитан Семаков. Климов наступил коленом на стропы.
— Ты это что? — губа у Семакова дернулась, — Жить надоело?
— Да что вы, товарищ капитан, — тихо сказал Климов, — что вы все ко мне…
— Ты что делаешь!
— Укладываю, — отчаянно сказал он, — Парашют укладываю…
— Тебя самого уложат в первом же раунде. Марш в зал! Захотел нокаута? На носу первенство округа, а он пропускает тренировки!
Климов вытер ладонью лоб.
Вот он опять стоит на краю бетонки, втянув голову в поднятый воротник куртки; от винтов несет густую снежную пыль. Он смотрит, как неуклюже взбираются на борт перворазники, исчезают в люке, потом люк захлопывается за ними, самолет выруливает на полосу.
Не так давно и он был таким же неуклюжим, похожим на ватную куклу солдатиком. Все прыжки он помнит в подробностях, особенно первые, особенно четвертый, когда, казалось, никакая сила не сможет оторвать его руки от скамьи! Четвертый — памятный.
4
Нож с выскакивающим лезвием.