Страна Изобилия

— Ну, что вы, товарищ Шайдуллин, — сказал Косыгин. — Зачем же так нервничать? Директору завода следует принимать во внимание множество факторов. Тут все устроено сложно. Да вы и сами признаете, что некие руководящие указания необходимы, иначе невозможно будет предсказать, смогут ли они произвести то, что положено по плану.

— Да, — отчаянно воскликнул Эмиль, — ноя имел в виду вот что: дайте им указания, установив такие цены, которые имеют смысл. Товарищ Косыгин, мы провели необходимую работу.

^тематические аспекты ясны. Рассчитать цену любого продукта, отражающую его реальную стоимость, — в этом нет ничего невозможного. Дальше директору завода останется лишь добиваться максимальной прибыли, возможной при этих ценах, а объем производства будет полностью согласован с планом. Все произойдет автоматически! Мне казалось, что это понятно.

Говоря, он начал лихорадочно махать руками — не в самой цивилизованной манере. Руки Косыгина тоже поднялись, он постукивал сухими кончиками пальцев. Однако молчал.

— Согласен, — добавил Эмиль, — цены должны быть динамичными. Их придется часто рассчитывать заново…

— Совсем как при рыночной экономике, — сказал один из референтов.

— Нет! — ответил Эмиль. — Это будет альтернатива рыночной экономике. Эти цены будут отражать реальную стоимость, общественную пользу. Причем такие расчеты вполне по силам существующей технологии. У нас уже готовы все программы для них!

Косыгин продолжал постукивать пальцами. Потом произнес:

— Идея очень привлекательная. Очень умная. Но непрактичная. Серьезным предложением ее не назовешь.

— Но вы ведь его даже не рассмотрели, — сказал Эмиль, не веря своим ушам.

— Попрошу вас не забываться, — резко ответил Косыгин. — Я перед вами отчитываться не обязан.

Референты зашипели. Губы Косыгина, сжавшиеся в прямую линию, изогнулись кверху в улыбке, щеки превратились в узелки.

— Да и как же мы можем его рассматривать? — продолжал он так, будто Эмиль сам должен был осознать абсурдность этой идеи. — Разве можем мы воспринимать вас всерьез, когда вы нам говорите, что такую тонкую работу, как ценообразование, можно поручить машине?

— В пределах тех границ, которые установлены в плане!

— П-ф-ф, — выдохнул Косыгин. — Можно подумать, люди будут винить не нас, а машину, когда она в декабре внезапно поднимет в два раза цены на мазут. Нет уж, извините. Придется нам и дальше потихоньку жить с этими ценами, какие уж есть. Что ж нам теперь, ломать действующую систему ради какого-то маленького выигрыша, да и то в теории. Так, давайте дальше. Не знаю, что вы так зациклились на одной-единственной мелочи, — не знаю и знать не хочу. Хочу только одного: прекратите вы рассказывать про ваши цены, мать их за ногу. Дальше.

— Это не мелочь, — проклятое упорство не давало Эмилю замолчать. — Неправильные цены все испортят.

Косыгин вздохнул.

— Эх, Шайдуллин, — сказал он. — Да вам-то откуда знать, испортят они, не испортят, ваши неправильные цены.

— Мне? Что значит — откуда мне знать! Это я-то не знаю?

Референты ахнули.

— Попрошу вас покинуть помещение, — произнес Косыгин, медленно, ровно, спокойно, как надвигающийся ледник.

Господи, что же я наделал, думал Эмиль. Он стоял, опершись локтями на деревянные перила веранды, и сжимал ноющие виски. Й еще: что, черт побери, происходит? Эти две мысли барахтались, подминая под себя друг дружку, словно щенята в слишком тесной коробке: каждый хочет подмять другого. Когда он вышел, покачиваясь, и привалился к ограде, охранники забеспокоились, один что-то сказал в рацию. Ответ, какой бы он там ни был, рассмешил сотрудника, и кольцо мускулистых парней в костюмах снова разомкнулось, они вернулись в тень деревьев, где стояли представительские авто. Обезумевшего с виду профессора велели оставить в покое. Эмиль уставился вниз, на высокую желтую траву, где бушевало солнце, и попытался собраться с мыслями. Среди сухих стеблей ему открывались картины позора.

Через некоторое время голоса в доме сменили темп, шокированные, возмущенные выкрики снова превратились в волнообразный деловитый гул. Они продолжали без него. Наверное, когда совещание закончится, кто-нибудь выйдет, чтобы сообщить ему, что с ним будет дальше. Эмиль вытащил сигареты, постучал трясущимися руками по пачке, чтобы высунулся кончик фильтра, и тут щелкнула дверь. Он выпрямился, поскреб руками по карманам пиджака, случайно растерев незажженную сигарету, которую держал в пальцах, в кашу, но вышедший человек замахал своими длинными руками, желая его успокоить, приблизился, облокотился на перила рядом с ним, едва ли не по-приятельски. Это был тот черноволосый дылда, лет пятидесяти или около того, худой до крайности, который во время унизительной сцены сидел в заднем ряду, по-паучьи подоткнув ноги. Насколько помнил Эмиль, он ничего не говорил и, вероятно, не ухмылялся.

— Мохов, из Госплана, — сказал он, протянув руку, ощетинившуюся черными волосами, доходящими до самых костяшек. — Вы сигарету уронили. Попробуйте лучше мою. Шведские, неплохие.

Он церемонно поднес зажигалку сперва Эмилю, потом прикурил сам. Голубое пламя почти растворилось в голубизне дня, а дым на вкус напоминал лишь сконцентрированный жаркий летний воздух, но обладал успокаивающим действием. Эмиль втянул его в себя и почувствовал долгожданное онемение. Мохов устроился у перил, похожий на арку из длинных, тонких черных звеньев, подождал. Он был похож на аллегорическую фигуру — символ массового голода. Рассудив, что Эмиль пришел в себя, он начал:

— Знаете, товарищ академик, товарищ Косыгин о вас самого высокого мнения.

— Не может быть, — сказал Эмиль.

— Может, — возразил Мохов. — Он просто немного удивлен, что вы так переживаете. Будь на вашем месте человек, который всю жизнь провел в университете как у Христа за пазухой, тогда конечно; но вы-то в аппарате не первый день Вы же знаете, как делаются дела. Если не ошибаюсь, вы работали в Комитете по труду?

— Да — при Кагановиче.

— Вот жесткий человек был.

— Телефоны у него на куски разлетались, — сказал Эмиль. — А в плохом настроении мог и синяк под глазом поставить.

— А он вас ценил?

— Более или менее.

— Ну вот, видите, — продолжал Мохов. — Сломанные телефоны, а то и хук слева иногда, а товарищ министр просто позволил себе немного сарказма — вы же понимаете, что не надо принимать это на свой счет. Так уж делаются дела. Вот и все. Товарищ министр хочет, чтобы вы знали: в его добром расположении вы можете не сомневаться и дальше.

Эмиль почувствовал до стыдного сильное облегчение. Он не сводил глаз с горящего кончика сигареты.

— Знаете, — тон Мохова сделался куда менее серьезным, даже поддразнивающим, — скажите спасибо, что вам не Брежневу докладывать досталось. По всем сведениям, он человек, как бы это сказать, такой, что в луже утонет. Говорят, если ему сказать что-то такое, чего он не понимает, то он сразу, — Мохов придал лицу выражение дружелюбного слабоумия, — “хм-м, это не по моей части. Моя сильная сторона — это, как ее, организация и, как ее, психология”.

Эмиль опасливо улыбнулся. Теперь, когда страх унялся, наверх карабкался другой щенок, злость. Мохов взглянул на его лицо и, видимо, не нашел там того, чего ожидал.

— Но зачем меня было вызывать из такой дали, — сказал Эмиль, — если ему не нравится то, что мы предлагаем? Не понимаю, какой смысл проводить реформу, которую мы предложили, исключив самое главное.

— О господи, — сказал Мохов.

— Я просто не понимаю, что тут делаю я.

Да, оно и видно, — Мохов наклонился и аккуратно затушил сигарету о подошву туфли. Потом зажег другую и сказал: — Давайте пойдем, прогуляемся?

Но разве нам не… — Эмиль указал на дверь дома.

Мы им какое-то время не понадобимся, — ответил Мохов. — Нет, правда, все в порядке. Пошли.

Он выпрямился и первым двинулся с веранды. Подошли охранники, но резиновое бормотание и попискивание, донесшееся из рации, подтвердило, что им разрешается прогуляться, и Эмиль последовал за Моховым к аллее, шедшей к домику у ворот: там росли не длинные, тонкие сосны и березы Академгородка, а сучковатые лиственные чудища, с густыми, похожими на кочаны цветной капусты кронами, под ними царил зеленый мрак. Тут воздух походил на медленно текущую, тепловатую воду. Мохов дождался, пока они отойдут на достаточное расстояние, так, чтобы их не слышали охранники, и только тогда приподнял черные брови, приглашая Эмиля высказаться.