Страна Изобилия

— … основано на личном.

— Молодец. Стало быть, если вы с Коневым меня возьмете на работу, то что получите? Вы получите все мои связи. Я в этом городе всех нужных людей знаю. Я не шучу — всех. И они меня считают своим другом, относятся ко мне по-дружески; а если я вас буду представлять, то они и к вам будут относиться по-дружески. Да что там; вы мне вот что скажите; предположим, вы работаете поваром в столовой, раздаете суп через окошко, у вас осталась всего одна миска, а в этой толпе лиц есть человек, которого вы знаете, — кому вы дадите суп?

— Ну, знакомому…

— Вот именно…

— Но что, если там два моих знакомых стоят, в этой толпе?

— Правильно мыслите, — Чекушкин поднял руки, словно шахматист, которого поставил в тупик ход противника. — Очень правильно мыслите. Тогда при прочих равных условиях преимущество получит тот знакомый, который когда- нибудь сможет отплатить вам услугой за услугу, — согласны? И опять-таки, это именно то преимущество, которое мы в данном случае хотим вам обеспечить. Вот почему, когда вы меня возьмете, я не просто попрошу вас платить мне ежемесячную сумму, от которой у вас слезы на глаза навернутся, но которую вы заплатите, потому что я того стою, до последней копейки, — плюс расходы, а они будут большие. Помимо этого я попрошу вас мне доверять и время от времени, когда я к вам буду обращаться, отгружать по моей просьбе кое-куда небольшую долю вашей продукции. Ведь друзья помогают друг другу; а если вы со мной, то у вас в друзьях не только те люди, с которыми вы занимаетесь делами напрямую, нет, ваши друзья — все мои друзья. А этого, я вам обещаю, достаточно, чтобы решить любые проблемы, какие у вас только могут появиться, — буквально любые. Так что давайте мы еще этого винца закажем — хорошее, сладкое, — а вы мне пока расскажете, что вас беспокоит в настоящий момент. Что я могу для вас сделать?

И Степовой, размякший от азербайджанского красного, заговорил. Чекушкин немного расслабился — обычно, когда начинаются доверительные разговоры, опасность позади. Он уже столько раз рассказывал про господина Герша с его селедкой, что почти не помнил, где тут правда, а где выдумка; не помнил он и того, как именно плохо кончил Герш и какую роль сыграл в этом он сам, желая выпутаться. В зависимости от того, кто его слушал, он иногда называл Герша “господин”, иногда “капиталист”, а иногда “жид”.

К трем часам он освободился и покинул Степового, пообещав тому билеты в театр на этот вечер. Облака еще не расстегнули свои брюха, не выпустили снег, но короткий день уже затухал, становясь серой мутью, в которой светились красные габаритные огни машин. Он опять спешил. Виктор вызвал ему такси, и он поехал на восток, мимо складов, к зоне новостроек, держа на колене пусто громыхающий портфель. Посасывая мятный леденец, он ощупал другой предмет внутри, солидную, толстую пачку банкнот, скрепленную резинкой, с коричневой сотней сверху. Сам он не особенно верил в деньги. На деньги сами по себе ничего существенного толком не купишь. Но существовали несколько мест, где без них было не обойтись. Он немного подумал, потом, прячась за открытым чемоданчиком, вытащил сиреневую двадцатипятирублевку и положил ее сверху. В том обществе, куда он направлялся, деньгами хвалились, деньгами размахивали, а сторублевая бумажка, хоть и равнялась месячной зарплате какого-нибудь бездельника в конторе, была того же скучно-коричневого цвета, что и жалкая рублевка, только немного побольше размером. В том обществе, куда он направлялся, надо было вести себя умно и стараться не вызывать ни малейшего разочарования. Такси начало буксовать — тут, среди полудостроенных зданий, где проезжали только строительные машины, снег был глубже. Чекушкин постучал водителя по плечу, чтобы тот остановился, и вышел. Даже пешком идти было трудно. Его короткие ножки увязали в заносах выше колена, а через гладкие снежные холмики ему приходилось перелезать, вытянув руки в перчатках и волоча по мягкому свежему снегу портфель, словно бесполезный кожаный снегоступ. На фоне неба над головой вырисовывалась кучка подъемных кранов, которые сегодня не работали; от снега их очертания сделались толще, обросли массивными белыми карнизами, стали похожи на птиц, возвышаясь над задушенной снегом стройплощадкой, словно гигантские цапли или аисты с вытянутыми длинными клювами. Позади, в узком пространстве между двумя новыми бетонными блоками, по-прежнему стояло маленькое деревянное здание. Оно предназначалось на снос, но еще не было разрушено, а теперь и не будет. Чекушкин посодействовал, чтобы его записали как баню для поднимающегося вокруг района. Увидят ли будущие владельцы квартир, что там внутри, это вопрос другой. У двери стоял, прислонившись к ней, громила в кожаном пальто и неспешно жевал. Он наблюдал за медленно приближавшимся Чекушкиным, не шевелясь, и не предложил ему руку, чтобы помочь взойти по ступенькам, когда тот выкарабкался из последнего сугроба и остановился, чтобы потопать ногами и отряхнуть полы пальто.

— Опаздываешь, — сказал он, хотя Чекушкин пришел вовремя.

— Так не держи меня тут, — ответил Чекушкин как можно резче.

— Что-то ты, малой, разговорился.

С этими словами охранник приоткрыл серую входную дверь на каких-нибудь несколько сантиметров, и Чекушкин проскользнул в душный жар.

Внутри баня освещалось не электричеством, а несколькими шипящими керосиновыми лампами, выхватывавшими из красноватого мрака одни блестящие мокрые тела. Тут пахло измельченными листьями и старым гниющим деревом. Языки пара лизали кожу Чекушкина; даже тут, в более прохладном предбаннике, он чувствовал, как его тело расплывается, сочится под одеждой. Он размотал шарф, снял перчатки, однако раздеваться тут было принято строго по приглашению, а никто не предлагал ему повесить костюм и направиться, ковыляя в одном полотенце, дальше, в парилку. Забавно, но, как ему было известно по прежним визитам сюда, если ты единственный одетый среди голых, то чувствуешь себя таким же уязвимым, как если бы ты был единственным голым в комнате, полной одетых людей. Все дело было в различии. Нет, приглашений не поступало, никто вообще ничего не говорил: как только он вошел, гул мужской беседы прекратился, они подняли глаза от карт и уставились на Чекушкина, как на какое-то говно собачье, у которого хватило наглости войти. По голым рукам, по голым грудям вились татуировки, синие на зимней русской белизне, в таком огромном количестве, что кожа их обладателей походила на разрисованный веточками фарфор. Только линии татуировок по-любительски разбредались, расплывались, замаскированные складками жира; и потом, на чашках и мисках такого никогда не рисовали — того, чем разукрасили себя эти граждане: свастики, богоматерь рядом с гинекологическими подробностями, окровавленные ножи, гирлянды членов и доморощенные сценки из Камасутры. Парень с переломанным носом, не так густо расписанный, как другие, и не такой мускулистый, кивнул на внутреннюю дверь и неохотно провел его туда.

Запах листьев усилился, жар и сырость — тоже, до такой степени, что в самом сокровенном сердце бани воздух казался практически непригодным для дыхания — густая каша пара и теней. Чекушкин насторожился. Вокруг железной печурки развалились по лавкам ярусами главные Колины кореша. Среди них, огромный, сияющий потом, блестящий глазами, совершенно голый, сидел сам король воров; каждый участок его тела от шеи и ниже покрывали произведения искусства. А там, в углу, в темноте, кто-то всхлипывал. Чекушкину удалось различить лишь колени и волосы, больше ничего, даже пол человека; понятно было только, что это кто-то молодой. В каждый из предыдущих приходов сюда его встречали эдакой пародией на учтивость, слегка скучающими и слегка презрительными манерами, отдаленно напоминающими деловые; все это перемежалось смехом. Однако на сей раз атмосфера была совершенно другая. Колю распирало добродушие, он словно поедал эти всхлипывания и толстел от них, В звуках не слышалось никакой надежды; что бы там ни сделали с человеком в углу, неожиданностью это не оказалось. Теперь же Коля повернулся к Чекушкину, словно к следующему развлечению, которое принес ему этот день. Возможно, он был пьян или обкурился; в любом случае он был возбужден. Ухмылка открывала все его зубы. Взгляд у него был всеядный. В руке он держал карты, его кореша — тоже, но если перед ними лежали кучки украшений и сырые банкноты, то у него не было вообще ничего, только сложенная бритва.