Страна Изобилия

Эти идеи были не такими уж сложными. До 1928-го, года сталинского “большого скачка”, экономика Советского Союза была смешанной. Промышленность находилась в руках государства, однако были по-прежнему открыты портновские мастерские и частные кафе, а земельными наделами по- прежнему владели крестьяне, получившие их в результате раздела большевиками крупных поместий. Как следствие, промышленности предстояло развиваться медленно, на основе вложений, полученных из налогов на крестьян; в то же время доходы крестьян ставили их в опасное зависимое положение, а цены на продовольствие постоянно прыгали то вверх, то вниз. Коллективизация разом покончила со всеми этими проблемами. Она погубила за короткое время миллион человек и на долгое время нарушила советские поставки продовольствия; однако, загнав все деревенское население в колхозы, правительство страны получило возможность устанавливать цены на покупку зерна, а значит — получать сколь угодно большую прибыль для последующих капиталовложений. По сути, практически все доходы от сельского хозяйства, за исключением малой доли, внезапно были пущены на промышленность. Точно так же национализация всех магазинов и предприятий общественного питания позволила государству осуществлять непосредственный контроль над той долей национального дохода СССР, которая тратилась на потребление, и резко сократить ее, опять в пользу капиталовложений. Отвлеченные средства пошли на то, чтобы запустить промышленные линии, накормить отрасли промышленности, отобранные для сверхбыстрого развития в ходе новых пятилетних планов. Какие отрасли? Разумеется относящиеся к тяжелой промышленности — те, что давали продукцию вроде стали, угля, цемента и станков, которая, в свою очередь, могла пойти на самостоятельное создание других отраслей. Маркс указал на то, что капиталистическое хозяйство развивается быстрее, когда производство направлено на расширение самой производственной базы; это был полезный совет, и Сталин принял его на вооружение. Директорам заводов, выдававших на-гора "товары для производителей”, начали спускать головокружительно высокие производственные планы. За их выполнение — любыми способами, какие только можно придумать, — они получали премии, и на следующий год планы опять резко увеличивались. Если план выполнен не был, руководителей ждало наказание, часто — смерть. Когда что-то в сталинской индустриальной революции шло не так, виновные всегда находились.

Взятые вместе, все эти меры создали общество крайне иерархическое. Говоря метафизически, все народное хозяйство целиком принадлежало российским рабочим, партия же действовала в качестве их уполномоченного представителя. Однако на практике с 8.30 утра в понедельник до 6 вечера в субботу, когда кончалась рабочая неделя, от них ожидалось лишь одно — подчинение. На самой нижней ступеньке находились заключенные, работавшие в лагерях. Сталин, по-видимому, полагал, что раз вся стоимость, по Марксу, производится трудом, то рабский труд — штука исключительно выгодная. Все эти ценности, весь никель, добытый в Арктике; и заготовленную древесину, и проложенные железнодорожные пути, можно было получать, не платя зарплату, за какую-нибудь миску супа с пшеном. Затем шли колхозники, теоретически говоря, свободные, но по сути вернувшиеся к крепостному строю, который застали их деды, поскольку им не выдавали внутренние паспорта, без которых было невозможно выйти из колхоза. Дальше — выше их на целую ступень — шла все увеличивавшаяся армия рабочих, в большинстве своем недавно бежавших в город из деревни. Существование их не было легким: они жили в тесноте и нищете в городах, которые были построены с расчетом на меньшую в два раза численность населения, испытывали постоянную нехватку товаров потребления подвергались риску на те, где лился расплавленный металл и стояли станки, отрывавшие руки и ноги. Оставшуюся часть которую рабочие не имели возможности потратить, у них забирали заставляя покупать облигации, и вливали в новые и новые капиталовложения. Трудовая дисциплина поддерживалась с помощью уголовного кодекса. Три опоздания подряд, и “саботажник”. Приговор — десять лет.

Однако все, кто находился выше рабочих, составляли общество чрезвычайно мобильное, в котором тех, кто способен был удовлетворить ненасытный аппетит советского государства на квалифицированных специалистов, ждал сказочный взлет. Экономике нужно было, чтобы в мгновение ока появились целые категории обученных людей: учителя, медсестры, врачи, химики, металлурги, фармацевты, электрики, телефонисты, журналисты, архитекторы, конструкторы, бухгалтеры, авиаторы, водители машин, грузовиков, машинисты и инженеры, инженеры всех мастей. Каждой новой фабрике требовались руководящие кадры, каждой новой бюрократической организации, занимающейся торговлей и распределением продуктов питания, требовались конторские сотрудники, каждой части аппарата контроля и надзора требовались специалисты с образованием. Если ты способен выполнить норму и умеешь убедительно говорить слова, изложенные в сталинском “Кратком курсе”, одновременно управляясь с более тонкими личными взаимоотношениями внутри иерархии, то жизнь среднего класса у тебя не за горами.

А можно было метить еще выше, особенно с тех пор, как Сталин начал чистки, в результате которых были убраны все старые большевики, что открыло честолюбивым дорогу к любой должности, кроме его собственной. Человек мог прийти на текстильный комбинат мастером в 1935-м и спустя четыре года стать народным комиссаром всей текстильной промышленности — таков, например, был сказочный взлет Алексея Николаевича Косыгина, который еще появится в нашем повествовании. Бывший шахтер, обладавший талантом к болтовне и умевший расположить к себе Сталина своей безобидностью, мог за два года превратиться из полуграмотного аппаратчика в заместителя первого секретаря Московского горкома партии. Таков был путь к вершине Никиты Хрущева. Можно было стать председателем горсовета в двадцать пять, а в тридцать — министром СССР; а потом, в тридцать два, если не повезет или оступишься, покойником, а может, заключенным на никелевой шахте, соскользнув с верхушки советской лестницы к самому ее низу, самым длинным путем. Однако, если забыть о подобных неудачах, жизнь наверху была весьма неплоха, зарплата в 20–30 раз превышала заработки в цеху — шкала вознаграждений шла вверх не менее круто, чем прибыли любого управленца при капитализме. Будет и машина, и повар, и домработница, и меховая шуба, которую мадам Красное Изобилие сможет носить, когда ударят морозы. Будет и дача за городом, с веранды которой обласканные граждане смогут созерцать новый мир, растущий там, внизу.

А он действительно рос. Так было задумано. Рыночная экономика “задумана”, если к ней вообще применимо это слово, как средство достижения соответствия между покупателями и продавцами — так диктуют ее институции, ее законы. Она растет, но только если продавцы, оценив энтузиазм покупателей, решают произвести немного больше того, что продают, или если покупатели решают использовать то, что купили, для продажи чего-то другого. Рост не является ее неотъемлемой частью. Рыночной экономике не присуща необходимость производить каждый год немного больше, чем в прошлом году. Плановая экономика, напротив, была создана именно для этого. Это был механизм, задуманный для осуществления перехода от нехватки к изобилию путем увеличения производства — каждый год, неуклонно, год за годом. Все остальное не имело значения: ни прибыли, ни количество несчастных случаев на производстве, ни влияние фабрик на землю и воздух. Успех плановой экономики измерялся количеством производимых ей осязаемых вещей. Деньги воспринимались как нечто второстепенное — средство для ведения бухгалтерии, только и всего. По сути, тут имелся философский вопрос, точка зрения, относительно которой советским плановикам важно было знать, что они неуклонно следуют учению Маркса, пусть их послереволюционный мири разошелся с его по большинству пунктов. Их система производила ценности для пользования, а не ценности для обмена осязаемые человеческие блага, а не призрачную идею стоимости, в условиях рынка превратившейся в нечто независимое и могущественное. Когда общество производит меньше, чем способно, потому что люди не могут “позволить себе” добавочную продукцию, это глупо. Подсчитывая настоящее мешки цемента, а не иллюзорные наличные, советская экономика выступала за реальность, за материальный мир — такой, как он есть в действительности, а не за идеологическую галлюцинацию. Она придерживалась простой истины: больше товаров — это лучше, чем меньше. Вместо того чтобы подсчитывать валовой национальный продукт, сумму всех доходов, заработанных в стране, в СССР подсчитывали чистый материальный продукт, общее производство товаров выражаемое для удобства в рублях.