На трудном перевале

«Забрались Епишки на колокольню, скоро нас всех народишко с раскату в реку будет кидать», — говорил я словами щедринской «Истории города Глупова».

Мои отношения с родными также обострились. Мать, наслушавшись разговоров тетушек и бабушек, мрачно глядела на меня и говорила о том, что-де нельзя подделываться к большевикам.

Брат бранился и спрашивал, как я думаю выйти из этой грязной истории; офицеры, говорил он, просто обвиняют тебя в том, что ты ведешь двойную игру и из карьеристских соображений заискиваешь перед большевиками.

Только жена твердо поддерживала меня и говорила: раз, по твоему мнению, в этом спасение народа, не обращай ни на кого внимания и продолжай свою линию.

Неожиданно приехал из Севастополя Герасимов. Он тоже заявил: [389]

— Не надо смущаться, весь серый народ с вами, солдаты вами очень довольны за то, что вы стоите за мир.

И я чувствовал, что стоит мне приехать в любую казарму, созвать полк на митинг, заявить, что Временное правительство мешает начать переговоры о мире, и полк пойдет за мною на штурм Зимнего дворца. Но это была бы вспышка, за которой я не видел перспективы. Куда потом идти? С кем строить власть? Дальше в моем представлении начиналась анархия, крушение фронта и капитуляция перед Германией... Выхода я не видел.

Если бы в эту трудную минуту мне протянули руку помощи из другого лагеря, помогли бы увидеть перспективу дальнейшего развития революции без буржуазии, без соглашателей, быть может, я и понял бы, по какому пути пойти.

Если бы кто-нибудь разъяснил мне, что никакого народа вообще, за который я боролся, нет, а есть классы, что нет «сотрудничества классов», а есть острая классовая борьба, что только в диктатуре класса, интересы которого совпадают с интересами всего трудящегося человечества, спасение родины, быть может, я и смог бы тогда понять, что мне делать. И то едва ли.

Оторваться от своего класса, не существовать для него; примкнуть к другому классу, признать все, во что ты верил, все, чем жил, ошибкой; признать, что все люди, с которыми ты родился, вырос, — предатели родины, — только время и жизнь могли научить этому. Но это время для меня еще не наступило.

19 октября у меня была еще надежда, что я «уговорю» своих идти по тому пути, который казался мне единственно правильным: путь со своим народом. Не с иностранцами, не с иностранными капиталистами, но со своим, как говорил Герасимов, «серым народом».

Последнее, что оставалось в моем распоряжении, был доклад по военным вопросам в комиссии Предпарламента, где обсуждался вопрос о внешней политике России и вооруженной силе, которая могла поддержать эту политику.

Перед поездкой в Предпарламент Нечкин счел нужным предупредить меня, что надо соблюдать осторожность. В демократических кругах начинали с недоверием относиться к моим резким выступлениям в пользу мира. [390]

— Смотрите, Александр Иванович, ведь вы остаетесь совершенно один. Вас Гоц просил не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись с ним.

Я был совершенно согласен с Нечкиным. Нельзя было рвать связи и оставаться совершенно одному. И я решил сделать в Предпарламенте лишь информационный доклад, не скрывая ничего, но и не делая никаких практических выводов, чтобы предоставить это людям, которые, по моему мнению, больше разбирались в политике и могли повести государство через мели и камни переживаемого момента. В конце концов ведь только шесть месяцев отделяют меня от того момента, когда я был начальником штаба дивизии, офицером Генерального штаба, никогда не решавшим больших политических вопросов. В правительство я вошел лишь как советчик по военным делам.

С этими мыслями и настроениями я ехал с Нечкиным в Мариинский дворец сквозь туманную ночь петроградской осени. Из черного неба моросил дождь. Черно было и на душе.

Жена моя никогда не вмешивалась в то, что являлось «служебным» делом мужа. Но тут она сочла, что дело выходит за обычные рамки, и решила проводить меня в Мариинский дворец, с тем чтобы потолковать по дороге. В последние дни простое человеческое участие было для меня редкостью. Я со всех сторон встречал только врагов. Но то, что жена сказала мне, прозвучало совершенно неожиданно.

— Саша, — начала она, — я слежу за тем, что ты делаешь, и считаю, что делаешь правильно. Но надо довести до логического конца то, что ты начал. В борьбе за мир ты стал на сторону народа против буржуазии. Но из наших кругов за тобой никто не идет. Только большевики твердо ведут ту же линию в этом вопросе, что и ты. Ты должен пойти с ними.

— Но ведь я же совершенно не знаю, куда они поведут страну, что будет дальше.

— Все это так, но у тебя нет выбора. Если ты хочешь идти с народом, ты должен идти с большевиками.

— Я этого не могу. Я офицер, я дал присягу, вступая в правительство, и не могу отказаться от своего слова. Я не буду Корниловым слева.

Я встретился со своей будущей женой в горячие дни [391] 1905 года в Тамбове, вскоре по возвращении с Дальнего Востока. Она принадлежала к семье, в которой были старые общественные деятели. Ее дядя был старый политкаторжанин Андрей Фейт. Дед — известный на Волге своей борьбой с царским строем доктор Фрелих. Смолоду она прошла школу подпольных кружков в Уфе и Тамбове. Теперь старая закваска давала себя знать. Она прямее и последовательнее смотрела на вещи и видела уже в то время, что нет другого пути: если бороться за мир, то надо рвать с буржуазией. Если рвать с буржуазией, то надо идти с большевиками.

Для меня, выросшего в ином окружении, с другими навыками, трудно было пойти на разрыв даже со своими товарищами офицерами, а не то что подняться против Корнилова с оружием в руках. Этот второй, еще более трудный порог в то время я не мог перешагнуть.

Я вышел из автомобиля у подъезда Мариинского дворца. Милюков, Мартов, Кускова и Богданов, Струве, Винавер и Дан, представители солдатской общественности, члены солдатской секции ЦИК Розенблюм и Сизиков и многие другие собрались вечером 20 октября (старого стиля) в небольшом зале Мариинского дворца, в котором заседал Предпарламент.

До революции в этом дворце шли заседания Государственного совета; здесь собирались виднейшие деятели царской России и во главе с представителями царской семьи решали важнейшие дела империи.

Внешне дворец еще полностью был в прошлом. Вышколенные лакеи с недоумением смотрели на людей в косоворотках и пиджаках. По сути же дела люди, собравшиеся вечером 20 октября в зале комиссии по иностранным делам, так же как и старые сановники, пришли сюда не думать о судьбе своей родины, а защищать интересы своего класса.

Председательствовал член ЦИК и одновременно член правительства Скобелев. Члены комиссии сели за большой стол, развернутый широким полукругом по залу.

На совещание пришёл Терещенко, чтобы послушать, что скажет военный министр, и, если нужно... принять меры. Секретари приготовились записывать.

Я начал свой информационный доклад о положении армии с того, что изложил четыре неразрешимых противоречия, [392] в которых билось военное руководство. Прежде всего численность армии достигала почти 10 миллионов, и я настаивал на сокращении её не менее чем вдвое.

Министр продовольствия со всей категоричностью заявил, что невозможно прокормить армию более 7 миллионов человек. Ставка же прислала специального офицера Генерального штаба с докладом правительству, что по стратегическим соображениям не может быть отпущен ни один солдат.

Из этого тупика был только один выход: замена руководителя Ставки другим лицом, которое пошло бы на сокращение армии. Но Ставку поддерживал Керенский. Это был первый тупик.

Далее. Расходы на войну росли. А так как армия не уменьшалась, то ни о каком сокращении расходов на нее не могло быть и речи. Между тем покрывать эти расходы было нечем. Это был второй тупик.

Тяжелые затруднения возникали и со снабжением. В армию доставлялась едва половина потребного ей продовольствия, и войска проедали свои неприкосновенные запасы. Наступила зима, а части были только наполовину обеспечены теплой одеждой. Потребность армии в сапогах к зиме определялась примерно в два миллиона пар; но армии было доставлено не более 900000 пар.