На трудном перевале

Программу военного и морского министров о сокращении армии и смене командного состава принять без всякого обсуждения, признавая полную целесообразность этого.

Полностью было признано и предложенное военным и морским министрами тесное сотрудничество с Советами и армейскими организациями в деле восстановления армии и флота.

Что же касается «жертв», то буржуазия широко шла навстречу.

Мы принимаем государственный контроль над производством, говорили представители буржуазии и помещиков, биржи труда, примирительные камеры, регулировку заработной платы, обложение налогом наследства, [368] налоги на прирост ценностей и на предметы роскоши. Но, конечно, совершенно неприемлем единовременный налог на буржуазию и, кроме того, землю помещиков и власть фабрикантов на своем предприятии не трогать.

На этой основе было сформировано правительство{79}. В его состав вошли, с одной стороны, представители демократии — меньшевики Никитин, Прокопович, Гвоздев и эсер Маслов, не собиравшийся давать крестьянам землю. С другой стороны, правительство пополнили прямые представители капитала. «Прямо с биржи», как тогда говорили, вошли Коновалов, крупный текстильщик; председатель Московского комитета бирж торговли и промышленности Третьяков; крупнейший торговец хлебом из Нижнего Башкиров. Особенно порадовало Керенского вступление в правительство Кишкина, делегированного всеми общественными организациями Москвы. Его называли «общенациональный Кишкин». Буржуазия очень надеялась на его твердость.

Для каждого, кто знал подоплеку того, что происходило, пошлая ложь казалась невыносимой.

Терещенко, выйдя после заседания в соседнюю комнату, просто и громко заявил окружившим его членам нового правительства, что он просит освободить его от участия в правительстве. Он в совершенном отчаянии. Он ненавидит демократию. Он ярый контрреволюционер. Он жалеет, что попытка Корнилова не удалась. Пусть лучше сейчас развернется большевистская анархия, но зато потом легче будет усмирить её силой оружия.

Но остальные считали, что не все еще потеряно, что надо сделать еще одну попытку удержать власть. Терещенко уговорили не приходить в отчаяние раньше времени, и он согласился не выходить из правительства.

Одновременно с правительством был создан так называемый Предпарламент{80}, члены которого были назначены распоряжением Керенского; то, о чем в корниловские дни рассказывал мне в Ставке Филоненко, свершилось. Было сформировано самодержавное правительство и при нем бесправная «говорильня» — для отвода глаз.

Но, как ни странно, я считал, что правительство собирается активно бороться за мир, что вопрос о земле будет решать Учредительное собрание, до которого [369] оставалось всего два месяца. Наконец моя программа полностью принята, и я надеялся, что все это позволит протянуть до заключения мира.

Таких людей, как я, в то время было много. Все они после этих решений правительства успокоились и стали ждать. А Керенскому, Терещенко и Коновалову только того и нужно было.

Таково было стратегическое развертывание сил после корниловщины. Буржуазия, разбитая в борьбе с оружием в руках, благодаря самоотверженной помощи соглашателей получила время для подготовки новой военной авантюры.

Это был прямой вызов. Большевики справедливо назвали это правительство правительством гражданской войны. [370]

Глава 14-я.

Кризис власти

В первых числах октября я возвращался из Ставки. Прошел месяц напряженкой работы в правительстве. Тридцать дней и ночей в борьбе за то, чтобы родниться над кругозором рядового офицера, пересмотреть трафаретные, с детства привитые понятия родины, правды, народа и добра и увидеть их настоящий смысл. Последовательное и честное проведение этих принципов привело меня к тому, что в корниловские дни я оказался выброшенным из своего класса. И то, что я был во Временном правительстве вместе с Керенским, Коноваловым и Кишкиным, создавало только видимость связи со старым обществом; логическое развитие событий неизбежно должно было порвать и эту последнюю связь.

На дворе стоял октябрь; хмурое небо висело над серыми деревеньками, мимо которых мчался поезд. Над сжатыми мокрыми полями стоял туман.

Во время поездки в Ставку я делал последние усилия, для того чтобы привести в исполнение свой план реорганизации армии, казалось, безоговорочно принятый правительством.

Вместе со мной ехали мои ближайшие сотрудники — Нечкин, Мануйлов и полковник Генерального штаба Кузнецов, который ехал для получения нового назначения.

На станциях происходило нечто невообразимое. Армия разбегалась. Домой ехали и те 600 тысяч сорокалетних, которые были отпущены по приказу Временного правительства во исполнение плана сокращения армии, предложенного мной, и миллионы, которые по этому же [371] плану должны были быть отпущены, но которых правительство отказалось отпустить.

Путь от Могилева до Петрограда был для меня передышкой между напряженной деятельностью в Ставке и Петрограде. Взбаламученное море впечатлений в сознании успокаивалось, «песок» оседал, все важное поднималось на поверхность.

Кузнецов, мой товарищ по академии, молодой, энергичный, с лицом, обросшим густой черной бородой, рассказывал о том, что делалось в армии:

— Под прикрытием огня линейного флота немцы произвели высадку в Моонзунде. «Большевистский» флот Балтики, на который не надеялись как на боевую силу, оказал мужественное сопротивление. Войсковая же масса просто и без затей отказалась сражаться. Полк, посланный с материка на остров Эзель, «митинговал», когда его подняли с квартир и отправили для погрузки в вагоны. Стоял вопрос: «Ехать или не ехать?» Уговорили! Второй раз тот же вопрос решался на берегу при посадке на транспорт. Снова уговорили! Третий раз на пароходах — сходить ли на берег? Наконец на берегу было принято окончательное решение: ни в какие столкновения с врагом не вступать, полк перешел к немцам. В этом и заключается причина, почему весь Моонзундский архипелаг сдался немцам едва ли не в три дня{81}. Где же родина, честь, народ, в силы которого мы верим? Все рушится! Что ты скажешь об этом, гражданин военный министр?

— Что скажу? Скажу, что моя работа сорвана, едва начавшись, и армия идет неудержимо к полному разложению.

Нечкин, сидевший у окна, повернулся к говорившему.

— А ведь теперь нужно подвести итог месяцу работы в правительстве. За месяц работы в Москве, в июле, как много было сделано. А теперь не удалось ничего, кроме отпуска сорокалетних и двух — трех назначений молодежи вместо явных корниловцев.

— А вы знаете, как прошел отпуск сорокалетних? — перебил его Кузнецов. — Насколько я понимаю тот план, который ты предлагал, — обратился он уже ко мне, — надо было одновременно с отпуском лишних людей сокращать и количество войсковых частей; тогда сокращение численности армии шло бы и за счет тыловых [372] частей, обозов и т. п. Но Ставка не сократила ни одной части, и получилось, что сокращение пошло лишь за счет уменьшения числа стрелков в ротах. Замысел, несомненно правильный, привел благодаря этому к обратным последствиям; и те, кто не знает, в чем дело, бранят тебя за нелепую, по их мнению, меру, окончательно разрушающую армию.

— В этом вся суть дела, — заметил я. — Я чувствую себя как человек на кочке в болоте. Пока стоишь — ничего! Но, когда хочешь поставить ногу и сделать шаг вперед, почва уходит из-под ног. Правительство приняло полностью и без оговорок мою программу; когда же я стал её приводить в исполнение, то оказалось, что сделать абсолютно ничего нельзя. Сокращение армии тормозится под всякими предлогами. Керенский в роли главнокомандующего не дает мне ничего сделать в действующей армии. Все назначения, которые я предлагаю, на словах принимаются, а на деле на должности назначаются «шляпы» вроде Духонина. Керенский даже тыловой военный Петроградский округ изъял из подчинения военному министру и передал в ведение главного командования.

— Ну и что же ты? — спросил Кузнецов.