Страница 69 из 109
— Это верно, но, во-первых, все это только на словах, а во-вторых, они отказались признать право рабочих Советов на заводах участвовать в контроле предприятия, а это главное.
— Позволь, нельзя же допускать к руководству людей, которые ничего не понимают. Рабочие уже сейчас предъявляют невыполнимые требования о повышении заработной платы; когда же хозяин предприятия говорит, что фабрика не выдержит, ему отвечают: «Врете, выдержит».
— Совершенно естественно, что рабочие не верят, так как рабочие Советы не допускаются контролировать работу предприятия. Мы в армии это делаем.
— Да, но результат получается совершенно нежелательный; капиталист назло рабочим закрывает завод. Это ведет к закрытию смежных предприятий. Нарушается работа связанного с ними банка. Это наносит удар кредиту, развертывается общая паника — промышленники борются, а рабочие лишаются заработка. Им хотят на деле доказать, что нельзя рубить сук, на котором сидишь.
— Тогда-то большевики и говорят, что у сопротивляющихся фабрикантов надо национализировать фабрики.
— Да, но ведь у государства нет технического аппарата, для того чтобы пустить в ход остановившуюся промышленность. Дело идет к государственной катастрофе, — взволнованно говорил Сухотин. — И при этом заметь, все это прикрывается словами о свободе, торжестве революции и т. п.
— Надо идти на все уступки, — отвечал я, — но оставаться с народом и сохранить главное — власть! При [289] этом условии мы сможем вернуть все потерянное сторицей.
— Но до каких же пор надо идти? Народ сует голову в петлю, подставленную ему Германией. Мы и тут будем с ним?
— Нет, не так далеко. Если он пойдет на капитуляцию перед Германией, я не буду с ним.
В это время в кабинет вошел Рябцев. Он прислушался к спору.
— Я считаю, что Александр Иванович прав. Мы должны идти с народом и предотвратить капитуляцию перед Германией, — заметил он.
— Ну так вот, лучший из представителей промышленности Коновалов считает, что такой момент государственной катастрофы и сдачи на милость Германия уже наступает. Остались считанные часы.
— Чего же хочет Коновалов?
— Восстановления государственной дисциплины и единовластия Временного правительства. Коновалов смело говорит то, что другие боятся сказать.
Сухотин задумался и внимательно, как бы колеблясь, посмотрел на меня.
— Что ты думаешь о Корнилове? — наконец спросил он.
— Это человек большого характера, дерзкий, но небольших дарований и небольшого ума.
— Возможно; я не об этом спрашиваю, — и Сухотин многозначительно посмотрел на меня.
После того как Корнилов восстановил порядок в армии, по его словам, бежавшей с поля сражения, имя его стало произноситься с надеждой в кругах высшей интеллигенции и буржуазии Москвы.
— Если ты думаешь усмирить тыл так, как он «усмирил» фронт, то это совершенно пустая затея.
— Ты так думаешь?
— Безусловно.
— Только не говори «затея»! Об этом никто серьезно не думает, — перебил меня Сухотин и резко перевел разговор на другую тему. — Ну что же, — произнес он вставая и пожимая мне руку, — работай дальше. Мы в Питере следим за твоей деятельностью.
«Зачем он приезжал? — спросил я себя, когда Сухотин [290] вышел. — Что ему нужно?.. Вербует сторонников Корнилову?»
Но жизнь не позволяла долго задумываться над тем, что делалось кругом. Рябцев пришёл с докладом о том, что в Коломне и Серпухове запасные полки забастовали; единственный способ привести их в послушание — это послать вооруженную силу.
— Что же, дорогой Константин Иванович, как долго мы будем идти по этому пути применения вооруженной силы? Так управлять войсками нельзя. Надо что-то сделать, что в корне разрешило бы вопрос.
Два офицера Генерального штаба сидели в кабинете Малого Кремлевского дворца, куда их занесла капризная судьба, и думали о тех исторических силах, перед лицом которых они стояли сейчас. Об этих силах в царской академии Генерального штаба им никто ничего не говорил; но именно они определяли основной стоявший перед военным командованием вопрос: как сделать войско боеспособным. И не у кого было спросить совета.
— Ясно одно, что если так дело пойдет дальше, то все рухнет, — говорил Рябцев.
— Что рухнет?
— Государство! По улицам Москвы пойдет гулять разинская вольница, сокрушая все на своем пути. Мы — последняя фаланга культурного общества, на которую можно опереться. Если нас сметет волна революции, то к власти придут большевики, а в армии будет командовать прапорщик Крыленко; он не знает военного дела и будет не в состоянии сопротивляться германцам. Мы должны что-то выдумать, удержать власть и не допустить катастрофы.
— Постой, — сказал я, — давай рассуждать логично. Откуда растут все эти трудности? Вот только что перед нами развернулось движение солдат, не желавших возвращаться на фронт и требовавших, чтобы их пустили в деревни на сельскохозяйственные работы. Ведь в существе своем они совершенно правы. Страна голодает! Хлеба нет! Слишком много рабочих рук взято от народного хозяйства в армию.
— Где они все равно бесполезны, ибо армия не способна к ведению войны, — добавил Рябцев.
— Это порочный волшебный круг! Армия разрушает национальное хозяйство, а голод разрушает армию... [291]
Единственный выход — сократить армию! Сейчас на фронте находится не менее 10 миллионов. Но это нелепость: мы начали войну, имея на фронте всего 1 миллион солдат. И сражались! Если бы мы вернули стране 5–6 миллионов рабочих рук, экономическая разруха пошла бы на убыль, а в связи с этим, быть может, снизились бы и революционные настроения в армии. Маленькая армия стала бы сражаться{61}.
— Но как же выполнить прежнюю задачу — защиту фронта с такими малыми силами?
— Очевидно, фронт был бы на время сломан, пришлось бы перейти к маневренной войне, отойти несколько назад, но ведь и у немцев сейчас на фронте не более миллиона. Потребовались бы только новые методы ведения войны.
Рябцев махнул рукой.
— Разве можно ждать от нашего генералитета, чтобы он отбросил все, к чему привык, и стал действовать по-новому, создал новую тактику и стратегию.
— Ну, если они не смогут перестроить свои мозги, то их тоже надо демобилизовать.
— Нужно поехать в Петроград к правительству, поставить перед ним этот вопрос. А пока... надо послать карательную экспедицию в Серпухов и Коломну, — с грустью констатировал положение Рябцев. — Думал ли ты когда-нибудь, что придется возобновить приемы, против которых мы протестовали в 1905 году?
Через день я выехал в Петроград.
Первое впечатление было нерадостное. Густое облако дыма фабричных труб исчезло. Фабриканты останавливали производство, подрывая этим оборону страны. Зато в самом городе было гораздо больше порядка, чем в марте. На улицах не было грязи. Дворники, видимо, стали подметать сор. Вновь созданная милиция сменила гимназистов с красными повязками, изображавших в марте охрану города. Заехав с поезда к матери на Загородный в Егерские казармы, я отправился к Керенскому в Зимний дворец, куда он переселился после 3 июля.
Революция вступала в полосу открытой гражданской войны, и правительству приходилось принимать меры самообороны; 3–5 июля министров, живших на частных квартирах, толпа арестовала {62}. [292]
С каким волнением входил я во дворец, который оставил двенадцать лет назад мальчиком и в который смог войти только теперь, когда революция сбросила старый порядок! Только старые стены дворца не подверглись изменениям. Но все люди во дворце были новые. При входах вместо солдат императорской гвардии стояли одетые в скромную защитную форму юнкера, которым Керенский доверил охрану дворца. В той же самой приемной, в которой в свое время ожидали Николая II, новые люди теперь ожидали председателя демократического правительства; занятый им бывший царский кабинет теперь уже охраняли не бравые гиганты кавалергарды в золоченых кирасах и шлемах с двуглавым орлом наверху. Их тоже заменили юнкера.