На трудном перевале

Матросы и солдаты были заняты украинским вопросом. Доклад обсуждался, шли споры. Внимание было отвлечено от главного. Колчак знал, что в данный момент [238] ничего больше не было нужно. А в дальнейшем... он признавал только «единую неделимую Россию».

Меня искали товарищи из президиума Совета. Произошло нечто важное. Я поспешил в кабинет председателя Совета, где застал Конторовича, солдата Сапронова, рабочего Васильева и матроса Гаркушенко. Они что-то горячо обсуждали. Когда я вошел, все обернулись ко мне.

— Товарищ Верховский, — обратился ко мне Сапронов, — Совет имеет к вам поручение.

На кораблях и в казармах шло брожение. Массы негодовали и не могли понять, почему рядом с революционным Севастополем на берегу Крыма продолжали жить в своих дворцах великие князья. Мало того, они устраивали заговоры против народной свободы. Распространился слух о таинственном черном автомобиле, разъезжающем по ночам; говорили, что во дворцах существуют какие-то секретные комнаты... Многое говорили...

— Мы посылали делегацию в Петроград, в Исполнительный комитет и к Временному правительству с запросом, как нам поступить, — говорил Сапронов. — Сегодня товарищи, ездившие в столицу, привезли ответ: нам приказано произвести обыски в имениях и арестовать членов бывшей царской фамилии. Исполнение этой операции возложено на вас.

— Почему на меня? Я солдат, а не политик.

— Ну, ты это оставь, — заметил Васильев. — Надо защищать революцию. До нас дошли сведения, что бывший великий князь и главнокомандующий Николай Николаевич собирает к себе с фронта офицеров; их в Ялте набралось до черта. По ночам устраивают заседания, установили в доме предводителя дворянства Попова радиотелеграф, свезли оружие, не сегодня-завтра выступят для восстановления царской власти. Надо туда послать войска побольше и прекратить все это.

Мне было совершенно ясно, что ни о каком выступлении не могло быть и речи. Царская династия настолько подорвала свой авторитет, что никто не захотел бы выступить на её стороне, да еще с оружием в руках. Но в то же время было очевидно, что здесь говорила насторожившаяся ненависть народных масс к империи, ко всей семье Романовых. Я спросил: [239]

— Когда же делегация ездила в Питер?

— Неделю назад.

Значит, подумал я про себя, когда её посылали, то офицерам в Совете о ней ничего не говорили. Плохой признак! Но тот факт, что к нам обращаются теперь, говорит о том, что какие-то связи все же образовались. Это было главное...

— О чем ты задумался? — подозрительно глядя мне в глаза, спросил Васильев.

Я вскинул голову, стряхивая последние сомнения.

— Я согласен принять на себя эту задачу. Севастополь должен получить ясный ответ: правда ли то, что мы слышим? Если правда, то мы гарантируем себя от всяких попыток контрреволюции. Если неправда, то мы успокоим волнующихся. Знает ли Совет, однако, что я был камер-пажем императора?

— Мы знаем, — отвечал Конторович, — что вы им были, но после 9 января были разжалованы. Мы вам доверяем.

— Если так, давайте обсудим, что и как делать.

Всякое дело выполняли всегда представители всех трех основных секций Совета: рабочий, матрос или солдат и офицер. Этот же порядок решено было сохранить и для данного случая. Из офицеров, работавших в Совете, четыре пользовались доверием Совета: Левгофт, Ромушкевич, лейтенант запаса Жоржелиани и я. Нам и было поручено военное руководство экспедиций. Важнейшей считалась экспедиция в Чаир — имение Николая Николаевича. Туда были направлены председатель солдатской секции Сапронов, товарищ председателя рабочей секции Мигачев и я. В Ай-Тодор для ареста бывшей императрицы Марии Федоровны пошли Левгофт, Васильев и солдат Асосков. Остальные были назначены в Ялту, Дюльберг и в имение Попова, где группировались офицеры-монархисты. Всего нужно было отправить до 1500 человек для производства арестов. Для получения нарядов на корабли пришлось идти в штаб флота. Президиум направил туда меня и Сапронова. На «Георгии» Колчака в это время не было. Он был вызван Гучковым для доклада Временному правительству о положении в Черноморском флоте. Вместо него морскими силами распоряжался его заместитель, скромный и тихий адмирал Лукин. Он встретил меня очень приветливо: [240]

— Я только что хотел за вами посылать. От Временного правительства получена телеграмма: назначить вас и выделить в ваше распоряжение средства, для того чтобы арестовать бывшую царскую фамилию. Я надеюсь, что вы используете весь ваш авторитет среди солдат и матросов для того, чтобы гарантировать бывшего главнокомандующего от эксцессов.

Сапронов настороженно глядел на меня, ожидая, что я скажу. Отвечать было просто:

— Я исполню поручение Временного правительства.

Сапронов удовлетворенно кивнул головой. Дело было ясное. Правительство бросало народу кость — бывшую царскую семью. А Колчак в Петрограде и на этом хотел приобрести политический капитал, передавая дело в руки своего офицера. Необходимые распоряжения были немедленно отданы.

Подготовить экспедицию было не так-то просто. Она должна была свалиться как снег на голову. Ее надо было организовать в полном секрете. Нельзя было говорить назначенным, куда и зачем они едут, иначе все дело раньше времени могло получить огласку. Но настороженность масс была так велика, что не только авторитета командования флота, но и слова Совета было недостаточно для того, чтобы сдвинуть с места людей, которые должны были ехать в экспедицию. Васильеву, Сапронову и мне пришлось по секрету сказать в каждой части нескольким членам комитета о том. куда и зачем направляется экспедиция.

Офицеры проводили меня ехидным замечанием, что я взял на себя обязанности жандарма. Да, это было так; и если бы я жил настроениями 1914 года, я не взялся бы выполнять эту роль. Но с тех пор много воды утекло. Династия привела Россию к таким унижениям и такой тяжести поражений! Делала это она во имя своих личных выгод, пренебрегая интересами родины. Нужно было оградить революцию от попытки восстановления монархии. В этом свете обязанность жандарма была почетна.

В полночь все было готово, и маленькая эскадра экспедиции тронулась в путь на Ялту. Несколько позже на автомобилях, по шоссе, отправилось руководство. Ночь была темная; по сторонам шоссе мелькали освещаемые фарами деревья, дома. То вырастало в стороне [241] массивное нагромождение скал, то проваливалась черная стремнина пропасти. Автомобиль спустился вниз по склону Сапун-горы в Золотую долину Балаклавы, проскочил деревню Байдары и в начинающемся рассвете стал по бесконечным поворотам карабкаться на перевал. Длинный и тягостный даже днем, при свете яркого солнца, путь теперь казался бесконечным и исключительно мрачным. Я думал о той дороге, по которой шла революция. Какой путь предстоял России, что смогут дать родине те солдаты, матросы я рабочие, с которыми я теперь бесповоротно связал себя? Способны ли они отстоять свою независимость от внешнего врага? Сумеют ли создать такой общественный строй, которым сами будут довольны?

Автомобили подъезжали к перевалу. В это время солнце поднялось над горными массивами и яркими лучами осветило вершины гор. Автомобиль под сводами дорических колонн Байдарских Ворот круто повернул и остановился у балюстрады шоссе. Мигачев и Сапронов выскочили из машины и подбежали к обрыву, очарованные сказочным зрелищем.

— Иди скорее, Александр Иванович, — крикнул мне Мигачев, — смотри сюда.

Много пришлось мне повидать: и ласкающие дали Генуэзского залива, и волшебную панораму лазурного берега Монте-Карло, и суровые берега Байкала с его грандиозными скалами. Бывал я и на Байдарах. Но то, что мне довелось увидеть сейчас, было ни с чем не сравнимо. Горы с громадной высоты почти отвесно падали к морю. После тесной, полутемной Байдарской долины, по которой автомобиль подымался на перевал, здесь раскрывался бескрайний горизонт голубого моря, терявшийся в дымке утреннего тумана. Казалось, эта бездна залита косыми яркими лучами солнца, едва поднявшегося из-за гор. Пелена тумана скатывалась местами с гор прямо к морю, расцвеченная солнцем, а в далекой глубине шумел морской прибой. Были видны барашки волн; пена на прибрежных камнях; шум волн едва достигал вершины, висевшей над этой голубой пропастью. Кругом высились поросшие лесом и кустарником обрывы. Это был переход в какой-то новый мир из тесноты Байдарского ущелья — от бедности селений, которые мы проехали в темноте, к роскоши красок и [242] света перевала. Мигачев показал далеко вниз, на самый берег моря.