Страница 17 из 40
И она выскочила из особняка, с силой хлопнув дверью.
Арбузы лежали на полу, на столах, на подоконниках. Арбузное царство. Что-то вроде импровизированной бахчи, втиснутой в стены московской малогабаритки.
Бедные Нинины домочадцы, сбившись в кучку, сидели на кухне и пришибленно глядели на только что вошедшую Нину. Бедные! Бедная мать, бедный муж Костя, которого известие о Диминых матримониальных планах повергло сначала в ярость («Щас пойду ему морду набью! У-у, нечисть, пиджаки малиновые, совсем обнаглели!»), потом — в истерическое веселье («Нинок, так ты у нас графиня? Этим надо воспользоваться! Ты пошли запрос в свой верховный орган, черкни в Дворянское собрание! Может, тебе какая-нибудь троюродная тетка из Монако свою недвижимость завещала…»).
Теперь Костя, похоже, впал в уныние. Тень смутной тревоги омрачала его чело. Он сидел на табурете, ссутулясь, скрестив руки на чахлой груди, и смотрел исподлобья на жену.
— Ты где была? — спросил он наконец угрюмо.
Нина молчала, продвигаясь по кухне, как по заминированному полю, лавируя между арбузами.
— Что с ними делать-то, Нин? — спросила мать осторожно, ткнув зятя в бок острым локотком — мол, не лезь со своими расспросами, не время.
— Варенье сварим, — буркнула Нина.
Она взяла нож и принялась неловко, торопливо разделывать арбуз. Охнула, отбросив нож в сторону.
— Мама, дай йоду, — попросила она, морщась от боли. — Палец порезала.
— Кровь течет? — поинтересовался Костя с подначкой. — Голубая поди?
Нина не успела ему ответить — хлопнула входная дверь. В кухню ввалилась Ирка, старшее Нинино чадо, девица осьмнадцати лет.
Ирка швырнула свою огромную парусиновую сумку прямо на арбузы, даже не взглянув на них и не удивившись, прислонилась спиной к дверному косяку и завыла в голос. Она выла, причитая сквозь стоны и всхлипы. Так воют деревенские бабы, провожая на сельское кладбище мужа-кормильца. Наверное, тут сработал генетический код: Ирка была разительно не похожа на мать. Ширококостная, приземистая, белобрысенькая, с простоватым веснушчатым личиком, с носиком «уточкой» и утиной же походкой — вразвалочку, носки внутрь, — Ирка была в свою крестьянскую посадскую родню — в Отцову мать, в отцову бабку.
— Не вой, — оборвала ее Нина, перебинтовывая пораненный палец. — Что случилось, говори толком.
— Две куртки укра-а-али, — простонала Ирка, размазывая слезы по лицу. — Ой, мама, что будет, из чего я буду отдавать? Это ж «лимон» с лишним, ма-ама!
Нина охнула. Беда к беде… Ей этот дикий счет телефонный оплатить нечем, а здесь — «лимон»! Что делать? Занять не у кого, перезаложить-заложить — нечего… Что, милостыню идти просить по вагонам? Она бы пошла, да только много ли с этого выручишь.
— Главное — знаю, кто, — всхлипывала Ирка. — Веры черненькой хахаль, Толян этот, скот, ворю-уга…
— Ты точно знаешь? — быстро спросила Нина. Хорошо, что она не успела раздеться. Метнувшись к дверям, она крикнула на ходу: — Это какой Толян? У которого полка соседняя? У которого — кожа?
— Куда? — заорал Костя ей вслед. — Чего ты добьешься-то? Не пойман — не вор!
Но Нина уже сбегала вниз по лестнице.
Стоя на задней площадке троллейбуса, она тяжело дышала. Сердце колотилось. Сердце — ни к черту, раньше стометровку могла отмахать, и хоть бы хны, теперь добежала до остановки — и еле жива.
Укатали Сивку крутые горки. Заездила вас жизнь, графиня, измордовала, в старуху превратила до срока.
Ничего, мы еще поборемся!
Нина рванула на себя дверь, вбежала в гигантский ангар крытого вещевого рынка.
Все здесь было ей ненавистно. Блошиное торжище, забитое дешевым шмотьем, Мекка для бедных, уцененка, третий сорт. Ничего не поделаешь — здесь работала ее Ирка, непутевая Ирка, здесь ее обворовывали вечно, тетеху. Ирка была коммерсантка та еще — в папочку своего. Не у нее украдут — так она сама себя обворует, путаясь в подсчетах, лихорадочно вспоминая, сколько будет шестью шесть, решая в конце концов, что шестью шесть — двадцать восемь.
Толян… Соседняя полка… Кожа… Нина пробилась сквозь толпу, бесцеремонно расталкивая идущих ей навстречу. Она спешила, боясь, как бы не угас тот всполох звериной ненависти, который она несла в себе. Толян… Она знала этого Толяна, хамоватого приблатненного фраерка, торговавшего здесь турецкой кожей.
Нина протиснулась к его полке, перегнулась через нее и вцепилась Толяну в руку.
— Ты че? — завизжал Толян. — Пусти! Пусти, ты…
И он выругался, пытаясь отшвырнуть Нину от себя.
— Отдай куртки, мразь! — прошипела Нина, тряся его за плечи. — Ты украл! Я знаю!
— Че ты лепишь? Пусти, больная! — хрипел Толян, стараясь высвободиться.
Но Нина вцепилась в него намертво. Отчаяние и ярость удесятерили ее невеликие силы, она трясла Толяна, повторяя упрямо и зло:
— Отдай куртки! Куртки отдай, гад!
Толян изловчился и отшвырнул ее от себя. Нина отлетела к соседней стойке, больно ударившись спиной о железный барьерчик, задев локтем сапоги и туфли, выставленные на прилавке.
— Толян, я милицию зову! — завопил владелец разномастной обувки, сгребая ее в кучу. — Чего не поделили-то?.. Звать?
— Зови, зови, — прохрипела Нина. — Ворье учить надо!
И она снова налетела на Толяна. Плащ съехал набок, верхняя пуговица выдрана «с мясом», волосы упали на глаза…
— Отдай куртки, скот! — сипела Нина, не помня себя от злости. — Отдай!
— Пусти, отдам, — выдавил взмокший, побагровевший Толян. — Заткнись только.
Нина отпустила его и перевела дыхание. Чего она никак не ожидала — так это быстрой и безусловной победы. Если бы она могла видеть себя со стороны! Если бы она видела свое белое, бескровное лицо и глаза с расширенными зрачками, глаза, потемневшие от ярости! Такая — убьет, с такой лучше не связываться.
— На, забирай! — процедил Толян, выбросив на прилавок две кожаных куртки. — Я ее проучить хотел. Я бы ей отдал их завтра. Учил ее, дуру, чтоб за товаром смотрела.
Нина сгребла куртки в охапку, повернулась и пошла прочь, ни на кого не глядя, измученная, растрепанная, еле живая.
Кто-то положил ей сзади руку на плечо. Нина резко обернулась. Совершеннейший урка. Бандитская рожа, глазенки-буравчики, затейливая наколка на волосатой короткопалой лапе.
— Ну ты вжа-арила! — Уркаган оскалил пасть в широкой золотокоронной ухмылке. — Мы отрубились с братвой, в натуре. Балдели от тебя!
— Что вам нужно? — пробормотала Нина, пятясь и прижимая куртки к груди. — Я вас не знаю!
— Так пойдем, познакомимся! — заржал уркаган, не снимая лапы с ее плеча. — Потолкуем. Нам такие люди нужны. Внакладе не будешь.
— Вы что, спятили? — Нина сбросила его ладонь со своего плеча. — В каком накладе?! Что, на разборки, что ли, с вами ходить?
И она нервно рассмеялась.
— Не, ну чисто тебе по дружбе говорю, — не отставал уркаган. — Ты ж бешеная! Лютая! Овчарка! Нам такие…
— Идите вы! — огрызнулась Нина.
И быстро пошла вперед по проходу между лотками, продолжая нервно посмеиваться и не замечая, как слезы текут по щекам…
«Овчарка»! Будешь тут овчаркой. Тут и завоешь, и залаешь, и в горло вам, сволочам, вцепишься… Овчарка! Бешеная! Эти тоже купить готовы. Один покупает за то, что «графиня», другой — за то, что «овчарка». И никому нет дела до нее самой. До нее, Нины, сорокалетней бабы, перекрученной жизнью, едва живой… Никому до тебя нет дела, графиня Шереметева.
Дима взглянул на часы: без десяти три. В половине третьего у Никиты заканчиваются занятия. Значит, вот-вот должен появиться. Скорее всего, Никиту забирает из школы жена.
Если так — то он, Дима, выйдет из машины… Ну, и… Дальше — по обстановке. Подбросит их до дому, например. Если жена позволит, можно совершить набег на ближайший «Макдоналдс». Главное — увидеть сына. Поговорить с ним, обнять, прижать к себе.
Эк тебя развезло! Дима невесело усмехнулся. Сантименты… Стареешь, мебельщик! Превращаешься понемногу в сентиментальную слезливую размазню. Не рано ли?