Страница 176 из 189
Потом страх смерти пригасал, превращаясь в стремление самоутвердиться, в чувство всемогущества, в презрение к праху и червям, к дойному стаду Дающих и к своим собратьям из низших каст. Сархи не могли продлить себя в потомстве, но имелся другой способ приобщиться к Вечности — через власть и силу, через сотворенное властью и силой, через достижение великой цели. И План Сархата был такой целью, достаточно величественной и протяженной во времени и пространстве, чтоб породить ощущение сопричастности к вечному, вселенскому, грандиозному.
Но, кроме великих планов и даруемых ими ощущений, имелись и другие удовольствия, способные разнообразить бытие. Мысль о его неотвратимом завершении, вначале угнетающая, с течением лет становилась привычной, и тогда ужас перед смертью, а также прочие страхи, затаившиеся в подсознании, можно было подстегнуть. Как? Разумеется, воскресив на краткий миг личность Дающего, чтобы лотом испытать острое наслаждение возврата собственного "я", шок ужаса, казавшийся уже не угнетающим, но приятным и желанным. Это бодрило, это являлось одной из радостей жизни, дарованных Воплотившимся: превратиться на время в червя, в прах земной, а затем вновь стать существом всемогущим, тайным владыкой Галактики. И запах падда помогал вновь и вновь пережить сладость этой метаморфозы.
На Перворожденных он действовал иначе, даруя им смутное ощущение личности — или многих личностей, одна из которых некогда сольется с разумом Бесформенного, превратив его в иркоза, сегани, тавала или хотя бы аркарба. Но это иное воздействие, по сути, не являлось чем-то новым и исключительным. Вероятно, все разумные существа, даже не обладающие самосознанием, способны мечтать — или, во всяком случае, представлять желаемое. Запах усиливал эту способность, и стоило ли удивляться, что каждый, вдыхая медвяный аромат, мечтал о своем: люди — о рае, Перворожденные — о грядущей личности, а Воплотившиеся — о счастье потерять ее и обрести вновь.
Слушая тихий хрипловатый голос Хорчанского, Скиф не мог избавиться от странного чувства то ли неуверенности, то ли жалости, что охватывало его временами, заставляя скорбно сводить брови. Эти сархи, разумеется, были жуткой расой, воистину детьми мрака, как считали в Амм Хаммате; их вожделения становились горем для сотен миров, их власть означала всеобщее рабство, и гигантская сфера, будущая обитель неисчислимых легионов Бесформенных, являлась рукотворным адом, где дьяволы владели душами и грешников, и праведников. Но дьяволы эти и сами были несчастны; одаренные многим, они были лишены главного. И они страшились смерти, и страх, который даже не принадлежал им, пытались обратить в наслаждение — ибо иного им не было дано.
«Лучше б не являться им на свет божий, — подумал Скиф, — тогда не пришлось бы их уничтожать. Распылять, как хотелось Пал Нилычу!» Сам он вовсе не был уверен, что желает этого; сидевший перед ним оборотень в человеческом образе был достоин скорее жалости, чем ненависти.
Вероятно, такие же сомнения мучили Джамаля, так как его лицо, обычно веселое и открытое, казалось мрачнее тучи. Внезапно он протянул руку и коснулся плеча Хорчанского. Тот вздрогнул и замер на полуслове.
— Скажи, ты знаешь о Телге? Система Телгатаим, желтая звезда, похожая на Солнце? И планета с людьми, такими же, как на Земле… Там есть врата? И есть ли среди Воплотившихся телгани?
Оринхо пожал плечами. Совсем человеческий жест, отметил Скиф; впрочем, сейчас это создание можно было считать человеком.
— Не знаю, — хрипло произнес пленник, — не знаю. Я запомнил все, что вбила мне в голову обучающая машина, но процесс не был закончен. Он, — Хорчанский покосился на Скифа, — забрал меня… И я не знаю о Телге ничего. Это важно?
— Нет, — сказал Джамаль. — Во всяком случае, сейчас это не стоит обсуждать. Я бы послушал о вратах… о том, как открывают новые врата в тайо… Можешь рассказать?
— Этим занимаются иркоза. Мы, оринхо — администраторы, иркоза, — технические специалисты. У меня есть ключ, — он вытянул руки с изумрудными браслетами на запястьях, — и я могу открыть или закрыть врата или перенастроить их. Однако новые двери в тайо открывают лишь иркоза. Мне неизвестны детали этой процедуры, и я усвоил лишь то, что есть приборы, позволяющие найти обитаемый мир и проникнуть в него. Но поиск долог и труден… — Хорчанский слабо усмехнулся. — Впрочем, кто мешает вам захватить иркоза? В плащах Карателей вы — песчинки на песчаном пляже… Разве могут представить Воплотившиеся, что в сферу проникли чужаки? Я сам почти не верю в это… не знаю, как вы сюда добрались, и не хочу знать! А что касается врат… Поищите иркоза или подождите, пока один из них появится здесь, в токаде. Они носят зеленые одеяния… Они умеют смотреть сквозь тайо, и они нашли Землю… нашли Землю… — голос его стих до шепота.
— Говори громче, — велел Сарагоса, поглядывая на часы. — Времени у нас не так много, и не хотелось бы снова накачивать тебя дурманом.
— И мне не хотелось бы, — по губам Хорчанского опять скользнула слабая улыбка. — Я предпочел бы переселиться отсюда прямиком на небеса.
— Не надо о небесах! Мы говорили о Земле и о том, что иркоза нашли ее. Так что же? Разве Земля — особенный мир?
— Конечно, — прошептал оборотень, — конечно…
— Но почему?
— Потому что вы с Земли, и я — с Земли… это, быть может, самое главное… Но есть и другая причина.
— Какая?
— Не догадываетесь? Странно… странно и смешно… Впрочем, как заметил Скиф, сам Хорчанский не испытывал желания смеяться; тень улыбки на его губах погасла, и лицо исказилось в болезненной и неприятной гримасе.
— Земляне сильны, — сказал он. — А еще — несговорчивы и упрямы, бесцеремонны и наглы, воинственны и жестоки; они любят власть и не упускают случая поживиться за чужой счет. Должен ли я продолжать? Или вы уже поняли, почему души землян представляют для нас, сархов, особую ценность?
Для нас, сархов… Он подчеркнул эти слова с горьким сарказмом и уставился на Сарагосу, будто вызывая его на спор. Потом быстрым движением коснулся серебристого плаща Скифа.
— Вот ваш человек, живое доказательство моих слов. Бесцеремонный и жестокий, воинственный и сильный… Пришел, куда захотел, взял, что захотел, убил, кого захотел… Будущий сарх! И не жалкий сегани — оринхо!
— Ты лжешь! — Сийя, угрожающе выставив меч, шагнула к оборотню. — Ты лжешь, проклятый, клянусь Небесным Вихрем! Ты хиссап, скулящий во тьме! Кал ксиха! Падаль, недостойная Хадара! Ты…
Взгляд пленника метнулся, замер, но глаза его были прикованы не к блестящему клинку, а к левой руке девушки, к ее растопыренным пальцам, к трезубцу куума, коим она грозила порождению зла. На лице Хорчанского застыло безмерное удивление.
— Откуда вам известен этот знак? — пробормотал он. — Их знак? Символ оринхо, завещанный Ими? Я помню…
— Некогда предаваться воспоминаниям! — Сарагоса навис над пленником, заслонив его широкой спиной от Сийи. — Некогда! Ты должен рассказать мне о Творце! О процессе воспроизводства! И о том, как попасть на вашу дьявольскую кухню!
— Вах, Нилыч, погоди! Не будь несговорчивым и упрямым, как ишак с тбилисского майдана, — с усмешкой произнес Джамаль. — Тут что-то важное… — Он присел рядом с Хорчанским, заглядывая ему в лицо, и вытянул руку в кууме. — Символ оринхо, ты сказал? Не только оринхо, дорогой! В одном из миров боги оставили его людям.
— К сархам Они проявили большую щедрость, — с горькой усмешкой произнес оборотень. — Людям оставили знак, а Перворожденным — ментальную технику, аппараты, что открывают двери в тайо, и вот это! — Он коснулся перегородки, за которой раскинулись золотые древесные кроны. — И кое-что еще — там, на Сархате! — Прищурившись, оринхо поднял глаза вверх, к куполу и сияющему над ним алому светилу, и медленно произнес: — Сархат не виден в лучах солнца и давно необитаем, но без него жизнь в сфере исчезла бы через две-три сотни Оборотов. Там — Творец! Творец, которого тоже оставили Они!
— Древние? — помолчав, спросил Джамаль. Пленник кивнул.