Собачий бог

Двери открылись. Ключник махнул рукой:

– Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара – там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи, в конюшне, говорю, тоже места нет.

– Добро… – пошел было странник, но обернулся: – А кто там, под стеной-то? Псоглавцы?

Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:

– Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, – про то не ведаю.

Приезжий лег на солому, шапку – под голову. Рядом богатырски храпели странники.

Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, – далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.

Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся – и шел дальше.

Вошел и в конюшню – неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошел. Входил в каждую – и быстро выходил. Будто и не было никаких запоров.

Утро занялось – и крик поднялся.

И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях – везде лежали мертвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.

А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.

Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.

Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.

А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:

– Борони Бог, дойдет до Москвы – не сносить нам голов.

Он подумал.

– А ведь дойдет, дойдет… Странники донесут.

Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука – из потайного отделения, – крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золоченую утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проем, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане – словно ряса мешала…

– Странно, – заметил Неклюд Рукавов. – Монастырь есть, а монасей не видно.

Отряд конных опричников остановился на дороге. Впереди возвышались монастырские постройки; над ними кружилось воронье. Ни на дороге, ни на огородах не видно было ни единого человека. И ворота монастыря были сиротливо распахнуты.

– Ступай вперед, – велел Генрих Штаден. – Разведай.

Неклюд кивком подозвал двоих, тронул коня.

Они неспешым шагом подъехали к воротам. Неклюд крикнул:

– Эй, святые отцы! Есть тут кто живой?

Хриплое карканье было ответом: в небо взмыло столько воронья, что в воздухе потемнело.

Неклюд вытащил из-за пояса ливонский пистоль.

И въехал в распахнутые ворота.

Спустя немного времени Неклюд и оба его товарища во весь опор мчались назад. Штаден привстал в стременах.

– Что такое?

– Мертвые! Мертвые там все! Валяются, где спали. И во дворе, и в кельях. Головы оторваны, как будто зверь лютовал.

Штаден подумал. Обернулся к отряду:

– А что, водятся в ваших старых лесах оборотни?

Не дождался ответа и спросил громче, но уже с другим смыслом:

– А в сказках?..

Еще подождал, и молча поскакал к монастырю. Черные всадники сначала нехотя, потом всё быстрее, понеслись следом.

Первое, что бросилось Штадену в глаза – изуродованные, с выклеванными глазами трупы, валявшиеся под стенами. Над трупами вились черные рои мух, а запекшаяся кровь, вытекшая из разорванных глоток, была темной, с блестящим вороновым отливом.

Генрих остановил коня. Нагнулся, разглядывая труп.

– А ведь это наши, – сказал вдруг Неклюд, тревожно косясь по сторонам. – Кажись, Федора Кошкина ватага.

– Вижу, что наши, – сказал Штаден. И повернулся к отряду:

– Обыщите все кельи, все закоулки. Найдите хоть единого живого человечка!

Сам выехал за ворота, спешился, сел под деревом. Рядом пристроился дьяк Коромыслов, приданный Штадену в качестве толмача и «для доброго совета». Якобы хорошо умевший, как шепнули Штадену в приказе, «вины еретические и иные говорить». «Для советов? Нет, такой говорун – для доносов», – правильно понял Штаден, едва увидев дьяка. Почти безбородый, длинноносый, темнолицый, – для ча еще такую харю держать?

Коромыслов, не глядя на Штадена, сказал:

– Прошлой ночью случилось.

– Откуда знаешь? – спросил Штаден.

– По запаху чую.

Штаден промолчал. Видно, дьяк не только в еретических винах был осведомлен, но и в практической анатомии.

Убийца. Того гляди, пырнет ночью ножом ни с того, ни с сего…

Опричные стали возвращаться. Неклюд, зеленый лицом, доложил:

– В монастыре монахов нет. Одни опричные слуги. Все – перерезаны. Иные, видно, сопротивлялись: лежат странно. У кого птицами глаза не выклеваны, – смотрят так, будто черта увидели.

– А кони?

– Коней нет. У коновязи мётла да собачьи головы. Седел, оружия тоже нет.

– В подвал спускались? – спросил Штаден.

– Борони Господь! – испуганно перекрестился Рукавов.

Штаден хлопнул себя по колену.

– Вы, русские, дикий народ! В подвалах-то кто-нибудь живой и схоронился. А кроме того, где монастырское добро? Или покойники его попрятали? Или оборотень унес?..

Он встал и пошел к воротам.

Неклюд посмотрел ему вслед мученическими глазами, потом, обернувшись к товарищам, снова кивнул и со вздохом поспешил за Штаденом.

Дверь в закрома была тоже распахнута. Добротная дверь с кованой перевязью: в замке торчал обломок железного ключа.

Штаден велел свернуть факел, зажег, и начал спускаться по древним каменным ступеням.

– Хорошо строили, крепко, – как в Литве. Может, пленные ливонцы? – елейным голосом сказал сзади Коромыслов.

Неклюд хмыкнул, но промолчал.

Штаден прошел низким сводчатым коридором, вошел в кладовую. Из-под ноги прыснули с шорохом мыши.

И тут же откуда-то раздался неосторожный звон.

– Проверь! – приказал Штаден Неклюду. – Да не бойся: видишь, покойников тут нет. А вот живой, я думаю, есть.

Он нагнулся, рассматривая залитые воском глиняные сосуды. Постукивал по ним, по каменным стенам. Приговаривал:

– Maus, maus! Komm heraus!..

Опричные с факелами, грохоча сапогами, побежали по подвалу, заглядывая во все кладовые. И точно: вскоре раздался чей-то не голос даже – голосок.

– Дяденьки! Ой, дяденьки! Не убивайте!..

И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.

– Ты тут один? – строго спросил Штаден. – Никого больше нет?

– Никого! Один я живой.

Мальчишку выволокли на свет.

– Ну, рассказывай! – приказал Штаден.

– Не видел! Христом Богом, как на духу – ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал – кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то…

– А что, много странных приехали?

– Ой, много! Коновязи не хватило! Спали даже на земле.

– А чьи они?

– Опричные, а то чьи же? Не в черном, как вы, но с собачьими головами при седлах!

Штаден кивнул. Шустрый малец. Хорошо. Многое приметил.

Он нагнулся ниже и спросил:

– А за что ж тебя наказали, – к мышам сунули?

– Да… – зарделся юнец. – Я к Маланьке бегаю…

– Кто это – «Маланька»?

Юнец зарделся еще пуще, до багровости, и Неклюд невольно хохотнул:

– Баба! Поди, из ближней деревни, а?

– Ну… – подтвердил юнец; его даже слеза прошибла.

– И что? Настоятель выследил?

– Не… Монаси донесли. Они к ей тоже бегали, да меня там, на огородах, и пымали. Сначала мужикам отдали – ой, больно дерутся мужики-то! Чуть до смерти не убили. А потом отняли и к игумену привели. А он строг – страсть! И велел меня бросить в подвал. Народу был – полон двор; игумен хотел после со мной разобраться…